Екатерина Дёготь: “Кто-то в окружении Путина читает Жижека”

Екатерина Дёготь – историк искусства, критик, куратор, художественный директор Академии мирового искусства (Кельн), профессор московской Школы фотографии и новых медиа имени Родченко, автор книг «Российское искусство ХХ века», «Террористический натурализм».

В конце декабря в Центре визуальной культуры в Киеве Екатерина Деготь прочла лекцию о последних тенденциях в мировом современном искусстве, претерпевающем, по ее мнению, фундаментальные трансформации, а также об и искусстве и актуальной культурной ситуации в России.

Анна Цыба: Вы стали лауреаткой Премии Игоря Забела в области культуры и теории за 2014 год. На вручении премии Вы произнесли проникновенную речь, посвященную личным поражениям, а также ошибкам ваших российских коллег, да и в целом вашего поколения, допущенным с конца 1980-х. Если говорить об этих ошибках, упущениях, вменяете ли Вы в вину своему поколению или, возможно, чувствуете личную ответственность за существование режима Путина?

Екатерина Дёготь: Я сама никогда не была очарована Путиным, но есть такие российские интеллектуалы, которые были, и которые в качестве политтехнологов активно продвигали его во власть. Впрочем, важно понимать, что именно очаровало их в Путине в конце 1990-х: вовсе не «сильная рука». Тогда Путин рассматривался как «дорога в Европу», прочь от СССР и даже в каком-то смысле от России, если понимать Россию как «проклятие быть не в Европе» (как думают многие и в России, и в Украине).

Путин с его правильным литературным языком, с его некрестьянским происхождением, с его немецким прошлым, с его желанием сблизиться с Европой (и до середины 2000-х он это подтверждал) казался подходящей фигурой. Он, как предполагалось, должен был защитить европейский выбор интеллигенции и финансовой элиты от «этих русских», от «темного» азиатского народа. Путин рассматривался как гарант продолжения обогащения – но ведь обогащение считалось важнейшим компонентом «европейскости», «достойного уровня потребления». Ошибка была не только в том, что его посчитали управляемой фигурой. Скорее проблема была в фетишизации понятия европейскости, что привела парадоксальным образом (или не очень парадоксальным) к национализму. В том, что на самом деле речь шла о жестоких неолиберальных «реформах». В представлении о том, что ради «Запада» оправдано насилие над собственным «Востоком», внутренней «Азией», – над теми, кто европейский выбор не принимает или понимает его иначе. Здесь есть о чем задуматься.

А.Ц.: В Украине началось активное становление гражданского общества. Во время Майдана украинский народ фактически продемонстрировал, что ему претит патерналистское сознание, что он хочет быть непосредственным субъектом истории и политики. Возможно ли подобное в России? Как скоро россияне восстанут против тотальной пропаганды, ограничения свобод и против режима, который, очевидно, не принесет России ничего хорошего?

Е.Д.: Мне трудно судить о том, что было на Майдане. Что же касается России, то сейчас я, к сожалению, не вижу предпосылок для массового восстания, скорее можно себе представить путч с заменой Путина на какую-то более приемлемую для Запада фигуру.

Бунта не может быть не только потому, что люди испуганы, но и потому, что, парадоксальным образом, жизнь в России до недавнего времени ощущалась не как ограничение свобод, а как, напротив, большая свобода, – свобода от бюрократических правил, которые накладывает жизнь в Европе. Свобода переходить улицу на красный свет и покупать шубу в два часа ночи, свобода не подчиняться требованиям ЕУ и иметь свои стандарты (например, в температуре батарей), свобода иметь паспорта разных стран и не платить налоги, скачивать любые фильмы бесплатно и устанавливать дома интернет за две минуты (а не две недели, как в Германии). Я говорю без иронии. Коррупция есть тоже форма свободы в известном смысле. И уж тем более в России была – и до определенной степени есть – уникальная свобода мыслить очень критично как о самой России, так и о Европе. В последние годы свобода не участвовать в политике плавно превратилась в несвободу в ней участвовать, но люди пока еще не взвесили свои свободы и несвободы, им кажется, что им есть что терять.

Кроме того, у людей не появился единый интерес, в России со времен перестройки не было демонстраций, где соединились бы все классы. В своей риторике проевропейские либералы в России противопоставляют себя «некультурному большинству», патриархальному, религиозному и одновременно не выросшему из советского. Оттого это образованное меньшинство обращается только само к себе, у левых та же самая проблема (хоть они и отрицают наличие такого раскола). Но это означает, что пока еще в России классовые противоречия сильнее, чем объединяющая национальная идея, в чем для меня есть позитивный момент.

Межклассовое объединение богатых и бедных под лозунгом русской идеи – пусть даже против Путина – есть худшее, что может случиться сегодня, тем более что идеологически такой альянс уже имеет место.

Если экономическая ситуация будет ухудшаться, у людей появится возможность объединиться на почве экономических интересов, степени эксплуатации и несправедливости жизни.

А.Ц,: Какова функция критического искусства в этой ситуации?

Е.Д.: Возможности прямого высказывания в публичной сфере будут сокращаться. Мне трудно представить, чтобы сейчас в России кто-то решился провести антивоенную выставку. Государственные институции, безусловно, не смогут, там уже сейчас царит цензура. Частные – возможно, но только в завуалированной форме. Экспозиция последней выставки в «Гараже», посвященной истории российского перформанса, была организована, мне кажется, с целью спрятать наиболее политически острые работы поглубже, чтобы цензоры и случайные зрители до них буквально не дошли. Все это плохо, однако я не отождествляю критическую функцию искусства с прямым политически высказыванием. Критичность в известном смысле противоположна этому.

Новая ситуация может дать время и условия для более нюансированной мыслительной работы, как ни цинично это прозвучит. Будет время подумать. На что еще мне хотелось бы надеяться – это на возможности критического реализма и противостояние идеологическим упрощениям. Мы переживаем исторически очень значимые времена, но правда скрыта за разными формами пропаганды, и пробиться к ней сложно. Я верю в возможности искусства на пути диалектической, не манипулируемой истины.

А.Ц.: Как же художественное сообщество допустило такую активную цензуру, фактически советского образца?

Е.Д.: Социальный контракт путинских 2000-х заключался в предоставлении гражданам права заниматься их частными делами, включая современное искусство, при условии неучастия в политике. Это в карикатурной форме, но похоже на положение искусства в капиталистическом мире: оно может быть очень критично и даже провокативно, и при этом оно неподцензурно, именно потому, что на практике оно способно на немногое. Все принимают эти правила игры, обычно даже в суде. Однако в России искусство восприняли «не по правилам», буквально: сначала православные фанатики (разгром выставки «Осторожно, религия!» и другие эксцессы), потом власть, которая встала на их сторону. Арт-мир пытался защищать себя через лозунг «свободы творчества». Нужно же было с самого начала настаивать на «свободе оппозиционного высказывания», но для этого это высказывание должно было быть осознанным.

А.Ц.: Какими Вам видятся ближайшие перспективы российского современного искусства?

Е.Д.: Критическое искусство уйдет «вглубь» выставок, как в Гараже. Выставки не будут носить откровенных названий. Возобновится формат квартирных выставок, критическое искусство будет существовать все более прекарно. В принципе, так происходит уже сейчас.

А.Ц.: Кто останется на виду, если критическое искусство уйдет в подполье?

Е.Д.: Останется коммерческое современное искусство формалистского характера. Его и сейчас очень много. К примеру, Эрмитаж привозит бесконечных братьев Чепменов, Энтони Гормли и других. К слову, это могут быть художники, настроенные очень даже критически, но против своего западного капитализма, не вникающие в то, что происходит в России.

А.Ц.: Не займет ли главное место на сцене правое, националистическое искусство в духе Алексея Беляева-Гинтовта?

Е.Д.: Смотря на какой сцене. Если говорить о «правых консерваторах», то они уже давно на «главном месте» с их точки зрения – расписывают Кремль. В российский павильон в Венеции их пока что эксперты не пустят. Но они не пустят туда и «левых консерваторов» (реалистов старой советской школы). Границы проводятся не политически, а эстетически. «Правые авангардисты», или, скажем, «правые постмодернисты», сторонники местных национализмов, – феномен не редкий для периферийных капитализмов, и это не только Беляев-Гинтовт или Елена Ковылина (участница Манифесты-10 и активистка, поддерживающая аннексию Крыма), такие художники есть и в России, и в Украине, и обычно они как раз вызывают определенный интерес на Западе, где их позиция прочитывается как ироническая «сверхидентификация». Но я думаю, что этот термин имел смысл только в условиях политического бессилия, когда человек мог совершить только жест гротескного присоединения.

Плакат Беляева-Гинтовта

Интересной с этой точки зрения будет следующая Московская биеннале под кураторством Барта де Баре, директора Музея современного искусства в Антверпене. Он уже предложил тему биеннале – «Прогрессивная Евразия». Я хорошо знаю Барта и то, что его интересует критическое искусство. Естественно, он прекрасно знает, что в России «Евразия» – это знамя ультраправых и националистов в духе Александра Дугина (именно поэтому Министерство культуры и поддержало эту тему), но надеется выявить истинный прогрессивный смысл этого термина. Как европеец, он хочет быть критичным к Европе и, как и многие, надеется найти ресурс субверсивности в России. Что у него получится, а что будет нейтрализовано или даже захвачено властным дискурсом, – трудно сказать.

А.Ц.: По поводу Manifesta 10 в Санкт-Петербурге Вы говорили об акте самоцензуры со стороны ее организаторов и в частности куратора Каспера Кенига. Может ли и Барт де Баре пойти на подобное?

Е.Д.: Кёниг вообще не интересовался местным дискурсом, Барт де Баре же, напротив, его хорошо знает, но намеревается «перехитрить» путем «критики критики». Перспективы совершенно непредсказуемы, но я могу решиться на одно предсказание: местная российская публика будет недовольна, так как легитимируется какое-то количество политических реакционеров, международная же будет скорее заинтригована.

А.Ц.: Как один из ключевых экспертов в области мирового современного искусства, человек, возглавляющий европейскую художественную институцию, скажите, каким на самом деле видит украинско-российский конфликт культурное и прогрессивно мыслящее мировое сообщество? К сожалению, нам не раз приходилось слышать про несколько наивную позицию западноевропейских интеллектуалов, во многом симпатизирующим Путину. Что вы об этом думаете?

Е.Д.: Сейчас я живу в Германии, где у населения к России и зоне бывшего СССР непростое отношение. Тут есть и восхищение масштабом и непохожестью, и чувство вины за войну, и расистское презрение, и классовый апломб, и старое недоверие, и новая зависть. Чего нет в этом компоте, так это полной готовности признать, что есть такая отдельная страна Украина со своим языком, культурой и историей, так как это означало бы необходимость какой-то более сложной картины мира.

Сущность российского колониализма здесь не всегда понятна, так как она на самом деле сложна и не исследована. К аннексии Крыма, о котором прежде мало кто слыхал, большинство отнеслось нейтрально. То, что происходит на Донбассе, немецкая пресса представляет объективнее, чем русская и украинская. С немецкой точки зрения на Востоке Украины идет гражданская война, развязанная Россией и поддерживаемая ее оружием и войсками, однако вызванная также и внутренними украинскими причинами, – это не террористический анклав и не народная республика. Стремление представить ситуацию в упрощенной модели «агрессор-жертва» вызывает огорченное недоумение.

Немецкая общественность и особенно левые также очень поддерживают критику США и Запада, которая раздается из России, и тут они даже готовы согласиться с Путиным с оговоркой «он нам не нравится, но он прав в том, что…». Важно понимать, что западный интеллектуал (да и не только интеллектуал) всегда выступает в первую очередь с позиций критики собственного правительства. В окружении Путина это, естественно, известно, и Путин апроприирует риторику западных левых; по его текстам и высказываниям видно, что кто-то в его окружении читает Жижека. Задача захватить мировую аудиторию как левых, так и ультраправых ставится и решается этим окружением, и многие из моих левых друзей в Германии действительно не всегда критически слушают «Russia Today».

Что действительно отличает ситуацию в Германии, так это то, что прибегать к расистским аргументам здесь неприемлемо. Левые терпеть не могут Путина, но восстают против критики его в качестве «этого русского». Попытки выстраивания фантазматического нарратива о расовых различиях между русскими и украинцами, которые делаются по обе стороны русско-украинской границы, кажутся здесь дикостью. Молодой украинский национализм, ваш энтузиазм в построении нации не вызывает большого сочувствия на Западе. Горячие антироссийские речи деятелей украинской культуры воспринимаются как односторонние, лишенные критичности по отношению к собственному контексту и не соответствующие миссии интеллектуала, и это всех разочаровывает.

Понимая ту ситуацию, в которой Украина оказалась в результате действий России и не подвергая сомнению российские имперские амбиции, немцы все же смотрят с печалью на то, что выход для Украины находится на пути национализма, который может привести ее к тому же путинскому результату в меньшем масштабе. Легитимизация правых во власти, пусть даже вам они кажутся популистами, – это опасно, как и легитимация правых в историческом нарративе.