“Ми тут такі заплутані”: кілька думок про діалог Харкова й Ужгорода

«Дітям не можна давати свободу творчості. Дітям взагалі не можна довіряти». У державних художніх школах досі зберігся такий підхід. Не дивно, що однією з найбільш дискусійних подій міжрегіонального культурного форуму «СлободаКульт» стала виставка дитячої художньої студії Aza Nizi Maza.

Диспут, що розгорнувся під час спілкування засновників студії з учительством дитячої художньої школи імені Мігая Мункачі в Мукачеві, можна було би вважати справою локальною й майже інтимною, якби вона не виводила на питання загальнонаціональні. Тим паче, що подібний наратив прозвучав також в іншому проекті, пов’язаному з дітьми, – театральному. 

Про те, хто й чому може ставати об’єктом переслідувань, навіщо країні дитячі голови, як виходить, що в Харкові й Ужгороді так мало людей належать до активного культурного кола – наша розмова з засновником студії Aza Nizi Maza (у студії працюють художники віком від 6-ти років) Миколою Коломійцем та куратором виставок і лекційної програми студії Борисом Філоненком.

Частина експозиції виставки “Мамо, увімкни світло!” в школі мистецтв 

Іванна Скиба-Якубова: Я правда не думала, что в мои 35 лет меня может испугать директор школы. Но когда он сказал про «детям нельзя давать свободу творчества» и «программа художественной школы должна быть утверждена государством», мне показалось, будто я пролетаю над гнездом кукушки. А правда, что выставку не хотели пускать в школу?

Борис Філоненко: Здесь исповедуют принципы академической школы, готовят детей к поступлению в академию, получению дипломов. Выбор организаторами форума площадки мне понятен: сталкивая две непримиримые позиции, давая возможность выговорится каждой, мы вроде бы начинаем что-то друг о друге понимать. Это одна из возможностей начать разговор. И эта часть почти удалась.

Школа находится в прекрасном здании 18 века, об этом нам сказали несколько раз за два с половиной дня. В ней есть камин, он еще появится в нашей истории. И чтобы сделать выставку, нам пришлось разложить работы (некоторые по два с половиной метра) в центральном зале. Поэтому дети и преподаватели все время проходили через нас. А эти работы — они лежали на полу, висели на стенах.

И вот мы повесили «Анатомию художника» — это двухметровая работа, на ней показаны внутренние органы и про каждый орган своя шутка. Директор посмотрел на нее и сказал три фразы: «тяжёлый случай», «мать моя женщина» и что после этой выставки он «соберет всех на совещание». Пока мы коммуницировали с детьми и преподавателями, самым часто задаваемым вопросом было: «В каком стиле вы рисуете?»

Для детей это, наверное, была возможность показать эрудицию, а вот для преподавателей скорее попыткой как-то легитимировать происходящее. Два дня вокруг этих работ возникали сомнения. Директор на открытии все эти сомнения снял своим вердиктом, потому что он определил стиль и дал наводку своей команде, что этот стиль называется экспрессионизм. Ему важно было этому «хаосу» придать форму. То есть, мы можем быть какими-то «не такими», но «не такие» уже были в истории искусства и даже вроде бы вошли в учебники.

И. С.-Я.: Помнится, потом еще речь шла о том, что это «не слобожанское искусство».

Б. Ф.: Да, но ведь 21 век — он немножко не про стили, как и не про регионы. Но там этот вопрос был ключевым. Естественным продолжением была вступительная речь директора на открытии. Он начал с того, что «Еще совсем недавно за такие выставки ссылали».

Виктория Бронза: А он это с какой интонацией сказал?

Б. Ф.: Он пытался сказать, что сейчас хорошее время, но в этом чувствовалось «зря не ссылают». Ситуация, в которой они оказались, ситуация неизвестности, к открытию выставки была уже решена: это экспрессионизм, и это — не слобожанское искусство.

Через два дня на нашей встрече с преподавателями директор школы  спросил у Коли напрямую: «Скажите, эта выставка — в стиле  экспрессионизм?» Для него это было следующим этапом:  вот есть хаос, он его упорядочил и теперь при всех подчиненных он заверяется еще поддержкой оппонента.

Но Коля сказал, что нет. Мы не экспрессионисты, и поэтому диалог еще возможен. Через некоторое время директор сам себя начал опровергать: посмотрите на этот портрет — в нем есть признаки академической школы!

Есть категории, которые сегодня работают по-другому. Нет территории — есть контекст. 

Регион, жанр, — это империалистский нарратив, беседа о том, чем отличается искусство украинцев от беларусов, когда мы смотрим на него из советского нарратива. Как будто мы живем в империи и в ней есть народы, и вот этот народ на этой территории делает такие музыкальные инструменты, а этот — такие.  

Микола Коломієць. Фото: Валентин Кузан

Николай Коломиец: Директор постоянно подчеркивал: школа контролирует ребенка, государство контролирует школу — и поэтому у нас все правильно.

Помнишь, во время нашего разговора с учителями школы у него было три ключевых фразы: «Детям нельзя доверять», «Детям нельзя давать свободу творчества» и «Программа художественной школы должна быть утверждена государством, и это правильно».

Б. Ф.: Коля в своей речи акцентировал внимание на том, что система оценивания по спортивной шкале — она для художественной школы не работает, что система оценок в художественном образовании (а возможно, и в образовании в принципе) должна отмереть.

Но директор предложил собственное видение: есть школьник, его оценивают, контролирует это преподаватель, его контролирует дирекция школы, дирекцию школы контролирует инспекция раз в пять лет, а эту инспекцию контролирует государство, которое дает указания. И так как все друг друга контролируют, ошибки быть не может.

Н. К.: У директора была интересная фраза: а как без оценки дать понять ребенку, что он сделал плохо. Но это абстрактное «плохо» — относительно кого «плохо»? Видимо, это тоже продумано государством: что такое хорошо, что такое плохо. Инспекция говорит это школе.

Они все время говорили об отсутствии профессионализма, о том, что мы «разрушаем академическую школу». Все время спрашивали «что делать, если у ребенка идея — нарисовать кубик, а вы не учите ребенка правильно рисовать кубик!» А я не знаю, что такое «правильно нарисованный кубик», я и сам его рисую, может, неправильно, мне гораздо интереснее — в чем же на самом деле идея. Ведь идея — явно не в кубике. Кубик — инструмент ее показать. Можно пойти и не через кубик.

Б. Ф.: Они все время говорили: поймите, творчество отличается от искусства! А проблема современного мира совсем в другом: а чем отличается ремесло — от искусства? Вот эти традиционные художественные школы — они могли бы давать отличное ремесленное образование, которое могло бы пригодиться во множестве сфер, но какое отношение это имеет к искусству? Это уже более сложный вопрос, и более современный. 

И. С.-Я.: Явно же не в Мукачево дело, и не в этой школе, и не в директоре? Это же система постсоветских школ в целом. 

И, кстати, подобная история на форуме была и у наших театральных педагогов, Юли Тараненко и Ярослава Подшивалова. Они ставили спектакль с детьми, и спектакль был построен на детских историях: дети говорили со сцены о том, что их на самом деле волнует.

Но руководители школы сообщили, что спектакль должен «укладываться в концепцию добра». Как оказалось, в нее не вкладываются атеисты и геи. И говорить о религии и политике со сцены — табу. Историю о том, что девочка, обиженная родителями, убежала из дома, попросили убрать, потому что — «ребенок сам не осознает, что он виноват!»

И вот меня тут две вещи потрясают: то, что и здесь дословно прозвучала фраза «Детям нельзя доверять!» и то, что они настаивали: «Мукачево — зеленый край, у нас нет проблем, нет дискриминации, нет конфликтов ни на какой почве». Но дети-то транслируют совершенно другие истории, они много говорили о дискриминации в школе…

Театральний проект у Мукачево

Н. К.: Конечно, и директор художественной школы, и руководительницы театральной студии, — они не сами по себе, они наверняка в сущности неплохие люди, но они — часть системы. Есть некая вертикаль, которая такими вот паутинками пронзает всю эту жизнь, и она ориентирована как раз на детей, ей очень важно захватить детскую аудиторию.

Холодная механистичность приводит к тому, что этих детей, возможно, научат ходить строем. Системы оценивания с контролем «плохо» и «хорошо», сбиванием группы, заданиями, которые рассчитаны на усреднение, а не на индивидуальность, — это все приводит к тому, что мир распадается на людей, которые выполняют приказы, и на небольшую часть думающих людей.

И люди, которые приказы выполняют, начнут потихоньку изживать думающих людей. И пока система так построена хитро, она начинает с очень юных лет, и вот это самое страшное, и с этим нужно бороться.

Опасность не в возможном или существующем противостоянии регионов. Опасность в том, что есть люди, которым можно отдавать приказы, и они толпой на кого-то побегут. Никакая социальная группа не застрахована от того, что в следующий раз побегут мочить не её.

Искусство, подконтрольное государству, может в этой ситуации принести гораздо большие беды. Это проблема наверняка многих государственных художественных школ.

И вот в этой школе была учительница, которая обвиняла меня в том, что, якобы, работы наших детей — одинаковые. А в это время на полу лежали штук двадцать совершенно одинаково нарисованных окошек и нарисованных рулончиков туалетной бумаги.

Идет в такой школе просмотр — все рисуют одинаковый рулончик. Я вижу, что директорский эксперимент идет удачно.

Борис Філоненко

Б. Ф.: Вопрос похожести работ — это вопрос порога вхождения: что является разным, а что похожим. Люди, когда видят один и тот же материал, считают, что это одно и тоже. Мы работаем одними и теми же красками, карандашами.

Когда человек, не привыкший всматриваться и анализировать, видит на Андреевском спуске псевдоисторический дом и дом 19-го века, они ему на первый взгляд кажутся одним и тем же. Совпадают по цвету, по занимаемому объему в пространстве.

И. С.-Я.: Кстати, о пространстве: а с камином-то что за история?

Б. Ф.: Напомню, здание школы — 18 века. В зале был большой камин в центре зала. В самом центре камина висели часы – серебряная пластмасса. Чтобы использовать камин для экспозиции, я спросил у директор, можно ли снять часы. Он категорически отказался. Нам стало ясно, что камин — сакральное место. Там был коврик под ним, возможно, для молитвы. И чтобы нам стало понятно, директор озвучил метафору:  использование этого камина в выставке, сказал он, будет вульгарным по отношению к архитектуре 18-го века, и вульгарным потому, что это все равно, как если бы девушка в вечернем платье показала вам средний палец. И я вспомнил всё, что я слышал про закарпатский сексизм, и про ультраправые разгромы акции 8-го марта. Аргумент был насколько плох, что я не нашелся, что ответить.  

В. Б.: Хорошо, а дети-то из школы как на это всё реагировали?

Б. Ф.: Самый классный отзыв, который я слышал – «там таке чёткое!»

Мы повесили возле работ стихотворения, которые дети вместе с Колей сочиняли во время создания этих работ. Во время одного из занятий в коридоре собралась группа девочек, которые читали стихотворения и хохотали. Выбежала преподавательница забрать их на занятия назад, но они как-то отвоевали свое право, вырвались из кабинета. Им было интересно коммуницировать, они задавали вопросы.

Кто-то из преподавателей сказал шумящему школьнику: «Працюй! Дивися, які діти великі роботи роблять!» Но «великі» тут означало «большие». Означало — много работы.

А преподаватели делились на разные категории: были те, кто вообще с нами не коммуницировал, сразу дали понять, что с нами они общаться не будут. Были те, которые стеснялись, но когда директор ушел — подходили и спрашивали, пытались разобраться.

Н. К.: Мне одна преподавательница молодая тихонько сказала: «Ми тут такі заплутані…»

Это самое большое преступление, мне кажется, что, попадая в некие условия, люди к этим условиям привыкают, отключают функцию критического восприятия действительности и отрабатывают то, что от них требуют. А так не должно быть. Система должна быть более гибко построена. Даже если на этом пути есть опасности, их не нужно бояться.

Эта стадность предполагает любой повод к конфронтации: в белых кедах ты (это обо мне были отзывы, «там такий приїхав, у білих кедах»), молодой, женщина…

Конфликт не в регионах, а в том, что мы научены подобной конфронтации. Все конфронтации — от того, что есть оценочная вертикаль способа жизни. Это проблема и Харькова, и многих других наверняка. Как общаются художественные группки: везде междусобойчики, которые замыкаются, а это зацикливание на самих себе ведет к деградации, это приводит к ошибочному успокоению — к убежденности, что «у нас всё хорошо». Эта поездка меня подхлестнула. Подумать о развитии студии. Подумать о Харькове.

И. С.-Я.: Скоро подберемся к Харькову, но еще немножко — об оппонировании вашим методикам. Вас упрекали в разрушении академической школы… «Вы не учите рисовать кубик».

Н. К.: Все забывают, что в мировой истории искусства академизм занимает процент весьма небольшой. Ему-то всего ничего.

Но если мы говорим о профессионализме, я его горячий сторонник, должен быть профессионализм. Мне нравится, когда я смотрю на произведение — и оно не просто высказывание.

Я понимаю, о чем они говорят, когда говорят о совершенстве. Просто они идут туда каким-то таким путем, даже не с черного хода.

Но с другой стороны, есть очевидные проблемы, которые нужно решать.

Вот есть ребенок. Он тебя спросит — и ты дашь вариант наиболее верный, и он привыкает, что всегда есть парашют, подушка. И как отойти от этого, избавить от ощущения, что он может упасть — и кто-то ему подстелит, ведь во взрослой жизни этого нет. И нужно не бояться падать. А мы должны рассказать, как падать и понимать, как из этого положения выйти. Вот это самая главная задача для нашей студии сейчас.

В. Б.: А есть какая-то специфика кураторской работы, когда художники — дети?

Н. К.: Вот недавно была история. Один ученик сказал о своей работе (на мой взгляд, из-за лени): «А мне и так хорошо, не буду заканчивать!» Я сказал — отлично, это твоя свобода, тебе нравится эта работа, считай её законченой, я не буду вмешиваться. Но моя свобода — отобрать или не отобрать работу на выставку. Поэтому принимай такие условия игры. И подействовало. Это работает, если ты ему и про свои свободы говоришь.

Мы боремся за каждую работу. Преподавательский состав настолько начинает вдохновлять на сложность решений, что работы становятся долгостроем, я боюсь, что студия может пойти по пути эффекта Норштейна, когда 30 лет можно рисовать один и тот же мультфильм. Хотелось бы сделать выставку, полностью осмысленную детьми: чтобы они там выступали и художниками, и кураторами.

Б. Ф.: Почему для Мукачево мы отобрали уже готовую выставку «Мама, включи свет»? Во-первых, это было связано со спецификой помещения, его форматом.

Во-вторых, выставка «Мама, включи свет» работает со страшными темами. Нас часто спрашивают «что у этих детей в голове?», «почему они рисуют такие страшные вещи?» Наша задача была показать, что страшные истории — часть детского нарратива.

Н. К.: Вспомнил, что еще был упрек, что наша выставка «не передает духа Слобожанщины». Потому что, дескать, Слобожанщина — это Сковорода, а в этой выставке Сковороды нет, и еще она такое гнетущее впечатление создает, что чувствуется тлетворное влияние Америки.

И. С.-Я.: А вот как раз и вопрос: а вы вообще чувствуете себя частью некоего «слобожанского» искусства? Или даже еще не так: вы вообще само это слово «Слобожанщина» к себе как-то прикладываете?

Н. К.: Не совсем понятно, что за этим стоит, оно такое древнее, что если так называться, то предполагается исторический экскурс. А то, что сейчас происходит, не вяжется с этим историческим экскурсом.

Б. Ф.: Мне нравится, как звучит, я всегда говорю, что я «из Харькова», или «я слобожанец», мне нравится, что это разные слова. Харьковчанин имеет негативный оттенок, это слово сформировано одной очень важной интернет-платформой, я использую это слово в основном как ругательное.

Н. К.: Нет, «слобожанец» не получается приклеить, и с харьковчанином тоже не получается. Я всегда хотел убежать от больших обобщений. Студия — это как раз попытка убежать от таких принадлежностей, даже профессиональных.

Во время Майдана и прочих тягостных наших дней мне страшно хотелось что-то здесь делать, чтобы здесь было лучше немножко. Потому что вот сейчас все очень плохо и может стать еще хуже. И вот тут только родная история произошла. Но в хорошие периоды нашего города я не чувствую этих пущенных корней, исторических перспектив в прошлое, которые меня бы держали.

Б.Ф.: Собственно, и у меня чувствуется негативная коннотация этого слова, претензия к окружающим. Я стараюсь что-то делать, не уезжаю, и именно из-за того, что ты живешь в неком сообществе и ты часть этого сообщества — ты к нему более требовательный. Это как древняя история про Сократа, который требует от афинян больше, чем от остальных.

Н. К.: Требовать, не требовать… Какой потенциал, сколько людей молодых в Харькове, чем они занимаются? Какая-то тьма тьмущая, а ничего не происходит. Вот это очень обижает, создает ощущение про непричастность к процессу, когда обхватываешь мыслями эти два миллиона, и в этих двух миллионах всё, что делается, — ты этих людей знаешь. На два миллиона — двести человек действующих. Поэтому, когда я думаю о Харькове, я понимаю, что эти двести человек и составляют для меня это родное место, но это не Харьков.

А Харьков как он сейчас есть — это такое сонное царство, состоящие по большей части из молодых людей, которым то ли некуда приложить свои знания и умения, то ли их нет.

Б. Ф.: В ключевой выставке «СлободыКульт» в одной из линий, которая  частично реализовались, была попытка показать, что в Харькове есть традиция делать дневники: Гамлет, Бахчанян… И эта история с дневниками как раз об этом: о том, что ты живешь в городе, с которым ты себя ассоциируешь и ты знаешь, что ты харьковчанин, что ты отсюда не уехал, потому что хотел, чтобы в этом городе было лучше.

Но высказаться об этом в публичном пространстве для этих  конкретных харьковчан и слобожанцев оказывается непросто, потому что никто не ждет и не собирается тебя слушать. Поэтому дневниковость и становится результатом  подобного образа существования, когда ты делишься с самим собой в первую очередь, а потом уже в выставочном пространстве.

В. Б.: А как вам кажется, какое ощущение оставила в Ужгороде и Мукачево по себе визуальная программа форума?

Б. Ф.: Павло Ковач-старший, куратор галереи «Коридор», сказал, что он так все себе и представлял. Вот было какое-то ожидание от харьковской выставки, она состоялась, и эти ожидания были полностью оправданы, с небольшим чувством нехватки неожиданности. Это значит, что есть представление о харьковском искусстве во Львове, Западной Украине и когда оно приезжает — ожидания совпадают. Открытия не происходит.

Так получилось, что 2018 год — это год двух презентаций харьковского искусства за пределами Харькова [йдеться про форум “СлободаКульт” та виставку «Місто Ха» в київському Національному художньому музеї наприкінці 2017 року – ред.]. И, кажется, здесь начинаются какие-то проблемы. Локально мы все друг друга знаем, мы ведем разговор между собой, но оказывается, что нужно его вести еще с кем-то, выходить за пределы своей группы, выходить за рамки своей аудитории.

Я увидел выставки Насти Леоновой [засновниця харківської галереї Come.In та видавництва IST Publishing, кураторка виставок – ред.] в Ужгороде, которые мне показались очень хорошими с точки зрения локаций [в атріумі Закарпатської ОДА, будівлі чехословацького модернізму; в галереї “Коридор”, в номерах готелю “Закарпаття” – ред.]

Мне что-то понравилось в выставке в галерее «Илько», что-то понравилось в «Совином гнезде». Точно мне понравился эффект того, что если вы сходили только в Совиное гнездо, то вам должно показаться, что в Харькове только кубисты и пейзажисты. Я вышел из него, думая, что я о Харькове ничего не понимаю. Об этом всем нужно разговаривать, безусловно.

И. С.-Я.: А нет ощущения, что этот не до конца удавшийся диалог — я имею в виду попытку рассказать с помощью выставки, кто мы такие, — это следствие непроговоренности здесь? Иными словами, мы пытаемся показать наружу что-то, чего мы еще сами о себе не знаем, не понимаем. Мы хотим показать регион — через визуальное искусство, но существует ли этот регион как целостное явление? Есть ли у него собственный миф?

Б. Ф.: А это главный вопрос, на который нет ответа. Как можно показать искусство Слобожанщины, что его определяет, как показать искусство Харькова? Понятно, эти вопросы должны обсуждаться не после того, как сделана выставка, а до того. И они обсуждались, но за 20 лет существования очень небольшого количества институций остается ощущение, что эти вещи не были проговорены .

Это проблема не только харьковская, это проблема того, как можно о чем-то высказываться, чему лет не так уж много. Как на короткой дистанции можно сделать объективное высказывание о том, что происходит прямо сейчас. Мир искусства в Украине сформирован не до конца. Нет достаточного количества галерей, кураторов, арт-критики.

Что меня удивило в Ужгороде, что там, если я правильно понял по рассказам, от двух до четырех постоянно функционирующих интересных галерей. В Харькове такое же количество. Но там население сто двадцать тысяч, а здесь два миллиона. Вот это отличие почти в двадцать раз — оно должно быть для харьковчан вопросом, в каком мире мы живем, как эти институции, их отсутствие и присутствие влияет на наше понимание того, где мы находимся.

Вся суть этого форума, «СлободаКульт», — чтобы люди увидели друг друга и общались, а не про нарратив Слобожанщина/Закарпатье, который у кого-то отзывается, у кого-то нет. Я подозреваю, что он отзывается у людей старой закалки, там где важна привязанность к земле. Современное искусство и культура — они про другое, поэтому этот форум — он где-то удался, где-то нет. И мне интересно, как мы с вами получим ответ на вопрос, что удалось, а что нет. Как изменится от присутствия Aza Nizi Maza — мукачевская школа. Как изменится Aza Nizi Maza от этой поездки.

Сообщество интересно тем, когда оно внутри не консолидировано, когда оно способно внутри себя к продуктивному диссенсусу, а не консенсусу. Мы  – студия Aza Nizi Maza – мне кажется, способны пока. Мир искусства открыт для новых высказываний — вот вся наша проповедь. И не обязательно для высказываний «в стиле » Aza Nizi Maza.