Татьяна Кочубинская: “Любая выставка формирует другой взгляд на реальность”

Идея записать беседу с кураторкой выставки «Анонимное общество» Татьяной Кочубинской возникла из частного интереса — прояснить противоречия между собственным зрительским восприятием проекта и прописанной кураторской концепцией, которая прибегает к формуле анонимного общества «как метафоре отсутствия общества как такового, в котором индивид унаследовал недоверие к уже утратившей авторитет власти», и адресует период «аномии, в котором оказалось и до сих пор находится украинское общество после распада Советского Союза».

Основной корпус выставки приходится на 90-е, в числе представленных работ есть малоизвестные произведения периода распада СССР и новейшей украинской истории (Сергея Браткова, Леонида Войцехова). Эти работы стали отправной точкой в нашей беседе, где мы пытаемся обозначить место этого проекта в современности и понять, какая в ней роль отводится индивидуальности.

Леонід Войцехов, “Вони нам за це поплатяться”, 1984. Надано Музеєм сучасного мистецтва Одеси. Фото: PinchukArtCentre

Ася Баздырева: Выставка «Анонимное общество» деконструирует большие нарративы времени посредством частного, бытового и интимного. Так, например, в одной из центральных работ экспозиции — фотосерии «Нет Рая» Сергея Браткова — мы видим очень личную историю, представленную в узнаваемой эстетике быта советской дачи. Но посредством нелинейных перспектив и расфокуса Братков как будто искажает видимую реальность, которой он взывает к своим воспоминаниям-химерам — и этот прием вызывает ощущение разрыва повествования. Эта и другие работы оставляют зрителя с чувством сквозящей фальши устоявшихся представлений о советском. Как будто оно очень знакомо по опосредованным образам, но ломается, стоит только сменить перспективу. Выставка как будто пытается дать выход другой реальности — такой, которой не было места в официальных методах репрезентации того времени. 

Татьяна Кочубинская: Я бы не говорила, что эта работа Браткова является центральной. Безусловно, она очень важна, она представлена в кульминационном для всей драматургии выставки зале, и я очень рада, что нам удалось ее показать. Как раз с этой работы начинается глава выставки, в которой на первый план выходят личные переживания, воспоминания, индивидуальный опыт, уникальный опыт, который, казалось бы, принадлежит только тебе, который невозможно разделить. В данном случае опыт самого художника, но тем не менее каждый снимок как будто направлен на личные воспоминания зрителя. Смотря на сад родителей Браткова, возникает щемящее воспоминание о собственном саде, саде своей бабушки и т.д. Это необъяснимый опыт чувствования этих фотографий, которые обращены одновременно к очень личным историям художника, и к коллективному полю воспоминаний. Я не знаю, насколько выставка пытается дать выход другой реальности, видимо, любая выставка формирует другую, или альтернативную реальность, вернее, другой/альтернативный взгляд на реальность. Здесь, скорее, выставка проявляет индивидуальный опыт на фоне какой-то неясной, нестабильной и непредсказуемой действительности.

А. Б.: Да, эта «бытовая» линия в выставке очень аккуратна. Уже где-то начиная с семидесятых, советская идеология все больше превращалась в пародию самой себя, воплощаясь в стратегии двойных стандартов. Однако быт и ритуалы повседневности действительно не меняются так быстро и могут рассказать о времени гораздо больше любого учебника. Поэтому мне было легко воспринимать эту выставку через личные истории, но сложно через категории идеологического противостояния, которые прозвучали в кураторском тексте и о которых мне бы хотелось с тобой поговорить. Один из его тезисов как раз в том, что Украина все еще находится в транзитном периоде после распада советского союза, — что еще не сформировалось новое общество. Или, заимствуя научную терминологию, — не сформировалась новая субъектность.

С позиций современных историков Майдан сигнализировал окончание этого транзитного периода. Майдан с его озвученными ценностями достоинства является примером нового типа субъектности, которая не была напрямую связана с темой советского. Вопрос советской идентичности был уже поднят сторонниками нового национального курса уже после Майдана, в частности, из уст Вятровича мы слышим о том, что именно советская идентичность привела к Майдану, хотя исторические и социологические источники показывают, что причинами были повсеместная коррупция, нарушения прав человека и злоупотребление властью. В этом ключе я думала, не является ли выставка реакцией на эту раздутую тему идентичности? Возникла бы она, будь тема советскости не ротируема искусственно?

Т. К.: Я не соглашусь с тем, что выставка осмысляет советскую идентичность. Я не социолог и не историк, но, прибегая к термину «аномия», мы говорим о периоде перехода. И мне кажется, что это все еще актуально, и в контексте Майдана, и тем более, в контексте безумной декоммунизации. Общество до сих пор находится на стадии осмысления идолов, мы до сих пор оперируем категориями героев/антигероев. Риторика «шануй героїв» или «напиши лист воїну» во многом калькирует советскую. Мне не кажется, что мы достигли какого-то уровня толерантности и понимания другого мнения.

Поэтому аномия привязана не к осмыслению только лишь советского прошлого, а к осмыслению переходного периода, в котором мы находимся сейчас. Если говорить о начале девяностых, то с одной стороны, это время было маркировано эйфорией от ощущения свободы, а с другой стороны, непониманием/нащупыванием границ этой свободы. Как избавиться от привычки жить в определенных рамках, по заданным правилам по прописанным обществом механизмам. Ведь советская общественная жизнь была очень «насыщенной» (досуг, спорт, самодеятельность в различных НИИ и предприятиях), но при этом регламентированной. В девяностые эйфория соседствовала с фрустрацией. Искусство становилось трансгрессивным, вопрошая эфемерные рамки дозволенного, помещая художника в ситуацию вне закона. Можно было разрушать эти рамки, но быть не услышанным. Сегодня ты как бы можешь быть услышан, но период ломки еще происходит. Манипуляции этой темой все еще происходят и они … ранят человека, что ли. Это не столько осмысление советского прошлого, а осмысление личностных проявлений.

Сергій Братков, Немає раю, 1995. Фото: PinchukArtCentre

А. Б.: Эта выставка вызвала у меня противоречия именно в контексте современности. Да, действительно, имеет место быть переизобретение героизма и традиций, но насколько это, в отрыве от нынешней официальной пропаганды, имеет отношение к жизни современной Украины, где скорее есть стремление к «жить нормально» — закрывать базовые потребности и иметь свободу перемещения, — чем запрос на конструирование идентичности. Меня интересует, не подхватываем ли мы внедряемый ИНП identity talk?

Т. К.: Эта выставка вообще не об идентичностях, ни в одном сопроводительном тексте не присутствует это слово. Я не чувствую никакой идентичности. Это выставка о личности, о возможности проявить свой голос и о личной ответственности.

А. Б.: Да, но важно, что по статистическим данным националистическая и антиколониальная риторика на Майдане была маргинальной. Майдан был примером мультитуды — разных повесток, объединенных общей целью. На мой взгляд, это уже говорит об обществе без монолитной идеи — это признак демократического общества. Поэтому я также зацепилась о фразу кураторского текста о противостоянии личности и идеологии, потому что не видела никакой идеологии на том этапе. Ее пытаются придумать сейчас по советским мотивам, но Майдан как раз был манифестацией конца транзитного периода. Примером общества, в котором главной ценностью являются права человека.

Т. К.: Выставка не является иллюстрацией сегодняшнего дня, тем более Майдана. Просто говоря о мультитуде, возникает логичный вопрос, кто берет на себя ответственность? Но это другой разговор. Выставка фиксирует определенный этап перехода, но вкрапление недавно созданных работ актуализирует конфликтные моменты. В большинстве своем выставка посвящена переломному периоду девяностых и осознанию человеком себя в социуме сквозь призму смены идеологии, личных воспоминаний, переживаний. Как раз поэтому на выставке, где преимущественно показаны работы 1990-х годов, было важно включить работы, созданные недавно, чтобы задать вопросы о том, далеко ли мы ушли от советского. Как в случае с работой Романа Пятковки «Адюльтер» и «Своей комнатой» Евгении Белорусец. Есть представление о табу на показ обнаженного тела в советское время, часто можно услышать о том, как было «при совке». Это выводит в какую-то бытовую плоскость, выводит на разговор о невозможности жить полноценной жизнью, будучи затиснутым в пределах душной квартиры — очень типичной советской квартиры с сервантами, непременной библиотекой, с отсутствующим личным пространством. Работа Евгении Белорусец о современности, но она также проявляет табу, которые и сегодня присутствуют в обществе.

А. Б: Чему человек противостоит в девяностых?

Т. К.: Речь идет не о противостоянии, а о не отгораживании себя от неких эфемерных “они”, которые за тебя уже все решили. Например, на выставке документация акции Группы быстрого реагирования “Ящик из трех букв” находится в диалоге с работой Виктора Пальмова “За власть советов.” В работе Пальмова 1927 года изображено красное знамя, на котором лежит убитый революционер. В этом можно усмотреть как пафос гибели за светлое будущее, так и повторение этой истории сегодня, когда происходит манипуляция трагическими смертями на Майдане. Но можно посмотреть на эту работу как на непрямую критику: нужна ли вообще эта жертва? Работа Группы быстрого реагирования уничижает идеологию: изготовив ящик, художники пошли в государственные структуры Харькова с предложением заменить красный уголок, потому что новой стране нужны новые символы. Страх, или непонимание, или заскорузлость чиновников приводит их к тому, что они говорят «да, конечно» вместо того, чтобы сказать, что нам не нужны новые символы. Их согласие проявляет только лишь смену идеологических декораций — необходимость символов для поклонения даже не ставится под вопрос.

А. Б.: Но мой тезис как раз в том, что они не ставились под вопрос не потому, что была потребность в ритуалах. Их делали по инерции, не наполняя никаким смыслом, как в случае возложения цветов к памятнику, например. Они делают уголок просто потому, что еще не умеют делать по-другому — способы производства культуры и быт не меняются так быстро. Поэтому моим сильным впечатлением от выставки было то, что она отчасти проявляет срастание человека и идеологии, но в то же время меня зацепило присутствие бинарной оппозиции народ-власть в кураторском тексте. Я не думаю, что есть идеология и человек, власть и народ — эта дихотомия иллюзорна.

Т. К.: Я с тобой согласна. Нашей отправной точкой была работа Войцехова, абсурдный жест и реакция на серую действительность. «Кто за это ответит?» «Они». «Кто они?» «Силы природы». Уже тогда представление о «них» вызывало подозрение, потому что «они» — это какой-то эфемерный властный институт. Тут возникает вопрос: а где начинается «я»? Где моя ответственность? «Я» есть частью «мы», а «мы» можем быть частью «они». Вот это «а нам разрешат?», «а нам дадут?» — все еще присутствует в сознании людей.

А. Б.: Ну вот по моим наблюдениям в последние годы мы видим всплеск такой персональной ответственности: от озвученных публично мнений до организации низовых инициатив. Возможно, это было вашей целью: бросить вызов представлению о «мы» и «они»? В этом контексте, как вы определяете «анонимность», на которую делаете акцент в кураторском тексте?

Т. К.: С одной стороны, это конфиденциальность и приватность. Это также может быть «анонимка» — ты пишешь на кого-то донос и не называешь себя. Это и поставить свою подпись под чем-либо. Это что-то безликое, серое, боящееся или не желающее проявить себя. Мы говорим о периоде распада, но в то же время предлагаем задать вопросы: насколько мы, попирая прошлую идеологию, становимся открытыми и демократичными? Поэтому мы начинаем с иронического комментария о разделении на «мы» и «они», которое, честно говоря, возмущает, — а заканчиваем все цитатой Зигмунта Баумана о том, что больше не будет великого лидера, который освободит вас от ответственности. В повествовании выставки как раз важно пройти этот путь от анонимности до необходимости проявить себя.