Оксана Потапова: “Необходимо говорить о множественной уязвимости женщин”

В украинском общественном и медиаполе в последнее время все чаще начали обращать внимание на темы, связанные с разными формами насилия. Кроме того, произошли некоторые изменения в уголовном законодательстве, системное насилие в семье признается как преступление.

Оксана Потапова, активистка в сфере прав женщин и построения мирных сообществ, тренерка, исследовательница, со-основательница общественной организации «Театр для диалога». Оксана работает с защитой прав внутренне перемещенных женщин, исследует гендерные аспекты конфликта и создает связи между низовыми инициативами женщин для продвижения гендерного равенства. Потапова работает с инструментами партисипативного театра и исследования для формирования рекомендаций к политикам на местном и национальном уровне. Она верит, что долгосрочный мир в сообществах возможен при условии осмысленного диалога и участия всех сторон в принятии решений.

В своей работе Потапова часто обращается к художественным и партисипативным практикам, привлекая к соучастию самих респонденток и тем самым подчеркивая их значимость. Искусство, на ее взгляд, способно создать другую оптику противостояния и проговаривания проблем, связанных с насилием и дискриминацией.

Катерина Яковленко встретилась с Оксаной Потаповой и расспросила ее о механизмах борьбы против дискриминации по отношению к женщинам, а также о том, какие формы и альтернативы предлагает визуальное искусство в создании солидарности против насилия.

Катерина Яковленко: Одна из категорий, с которой ты работаешь, — внутренне перемещенные лица (далее — ВПЛ). Отличается ли женский опыт переживания травматического события от мужского?

Оксана Потапова: Я бы не говорила о травматическом опыте, потому что не специалистка работы с травмой в психоэмоциональном аспекте. Но могу сказать, что гендерированные роли в обществе (женские и мужские) все-таки откладывают отпечаток на то, как происходит процесс адаптации после конфликта. С женщинами ВПЛ я работала довольно плотно последние несколько лет. Один из проектов, которые я вела и координировала, включал в себя партисипативные театральные практики как способ осмысления опыта внутреннего перемещения сквозь призму гендерного аспекта. Мы задавали вопрос: как я, как женщина и как внутренне перемещенная женщина проживаю этот опыт и отличается ли он от опыта мужчины? Мы работали с несколькими группами женщин на востоке Украины, в центре и в западной части страны. Это были женщины разных возрастов, разного семейного статуса, у некоторых были дети, у некоторых — нет, некоторые переехали сами, кто-то с мужьями. Этот проект не может быть репрезентативным исследованием, но анализируя наш опыт, мы заметили несколько тенденций.

Первая: у женщин больше развиты soft skills. Это позволило быстрее и проще переквалифицироваться. В городах, где экономика отличная от Донбасса, мужчины не смогли так же быстро найти работу по специальности. Это сместило акценты: женщины стали больше работать и больше зарабатывать. Иногда это вызывало у мужчин недоумение, приводило к конфликтам, но есть и семьи, в которых были перераспределены роли и мужчины взяли на себя ответственность в воспитании детей и отвечали за домашнюю работу.

Вторая: в силу своей активности и заботе о всех членах семьи, именно женщины обращались во все фонды, за гуманитарной помощью, добивались выплат — это огромная трудоемкая и эмоциональная работа. Некоторые из таких женщин начинали заниматься активизмом, волонтерской работой. Для многих из них это была возможность развития: появились гранты, проекты, общественные организации, направленные именно на защиту прав женщин ВПЛ.

К. Я.: Какую роль играет общественное мнение в адаптации и проживании?

О П.: В процессе перемещения и адаптации стало видно, как сильно влияет общественное мнение на человека. С одной стороны, на себе мужчины ощутили внутреннее давление о неспособности прокормить и содержать семью. С другой стороны, даже когда женщина работала на двух работах, то от нее все равно ждали, когда она придет домой и будет заниматься домашними и семейными делами. Существовало давление: почему ты выбираешь организовывать фестиваль или высаживать клумбу, в то время, как у тебя дети не кормлены и не поены, подумай о своих приоритетах. По сути, с одной стороны это выглядит как эмансипация женщины, и одновременно может означать увеличение объема ее работы.

Внешние обстоятельства, а особенно большие потрясения в обществе, создают поле для трансформации традиционных гендерных ролей. Например, исторический опыт показывает, что война в любом случае приводит к изменениям, смене в первую очередь, ролей женщин. Но потом, когда кризисная ситуация уходит, часто происходит откат — женщинам предлагают вернуться в роль «берегини» и «хозяйки». Сегодня мы видим это на примере ветеранок, когда они возвращаются домой, им говорят: теперь ты должна быть мамой-женой и забыть о ветеранском опыте. Мне кажется важным, чтобы феминистическое сообщество думало о происходящем и проговаривало эти процессы, чтобы эти изменения стали необратимыми.

К. Я.: Мне кажется, вопросы ветеранок еще каким-то образом заходят в медийное поле, но проблемы женщин ВПЛ и волонтерок менее заметны. Как ты думаешь, с чем это связано?

О. П.: Когда я поднимаю тему женщин ВПЛ, мне часто говорят: про переселенцев мы  и так уже все знаем, все слышали — тема не новая. Это связано с тем, что есть определенная гендерная слепота: женщин не воспринимают как отдельную группу и говорят о коллективном опыте всех переселенцев. Действительно, в последнее время было много проектов связанных как с первичной гуманитарной помощью, так и с адвокацией прав — в первую очередь права голосовать на выборах и права на жилье. В то же время я вижу в этом дискурсе попытку открестится от этой группы. Похожая история происходит с правами ЛГБТ  (я упоминаю эту группу, потому что тоже работаю с этой темой). Эта группа — меньшинство, испытывающее на себе насилие и дискриминацию, и об этом говорят мало. Но как только появляется внимание медиа к данной теме, сразу на этом начинают акцентировать внимание, мол, они заполонили пространство. Для меня, с одной стороны, это признак нечувствительности к группе и незнания проблем, с которыми живут эти люди  (как к ЛГБТ, так и ВПЛ), с другой — часто дискриминируемые группы становятся лакмусовой бумажкой для тех проблем, которые уже существовали в обществе. К примеру, многие ВПЛ в своем активизме поднимают вопросы коррупции, низкого уровня социальных услуг и т.д. от имени всей громады, показывая необустроенность сферы социальных услуг и инфраструктуры. Но поскольку, они делают это от имени своей группы, весь огонь направляется именно на них, будто эту ситуацию или проблему создали именно они.

Показательная история из Ивано-Франковска, где нескольким нашим участницам оказалось сложным получить место в детском саду. Этот город развивается, строится много новых домов, но строительные компании не включают в генплан социальную инфраструктуру. Поэтому в городе выстроилась целая система: существует комиссия по назначению мест в садик, где проверяют все документы, платишь ли ты налоги в громаду, где работаешь — чтобы решить, имеет ли эта семья право отдать ребенка в садик (это также сопровождается убеждением, что женщина должна сидеть с ребенком до пяти лет). Что происходит, если не рефлексировать об этом на уровне проблемы инфраструктуры как таковой? Если сейчас начнется программа по обеспечению ВПЛ льготными местами в детских садиках, то возникнет потенциальный конфликт по отношению к ВПЛ в городе. Люди скажут: ну вот посмотрите, это переселенцы позанимали места, поэтому у нас нет мест в детских садах. На самом деле, проблема инфраструктуры в этом случае — в первую очередь гендерная, она касается всех женщин в городе, а не только внутренне перемещенных женщин. И здесь уже важно говорить о гендерном бюджетировании, об учитывании потребностей женщин в принятии решений на уровне города.

Из-за подобных наблюдений в своей работе мы начали выходить из исключительно работы с женским опытом ВПЛ и начали работать с темой совмещения разных видов дискриминаций женщин с разным опытом, где мы можем строить солидарности вокруг этих опытов. Кто-то является ВПЛ, кто-то открытой или закрытой лесбиянкой, кто-то женщиной с инвалидностью или матерью ребенка с инвалидностью. Кто-то может объединять в себе сразу несколько таких аспектов. Все эти наши опыты могут помочь нам выстроить солидарность вокруг более широких вопросов гендерной дискриминации и переставать стигматизировать одну конкретную группу людей.

К. Я.: Как протекает этот процесс построения солидарности, где и как эти процессы происходят быстрее? На чем еще она строится?

О. П.: Я могу ответить только исходя из своего опыта и наблюдения за нашими участницами. Мы строим свои мероприятия на доверии и обмене личным опытом, о котором размышляем вместе. Мы работаем на принципах феминистской педагогики и постулатах минимальной иерархии: каждая женщина является носительницей того или иного опыта и автоматически является источником знания. При этом, мы осознаем, что также можем дискриминировать друг друга по разным признакам, несмотря на то, что мы женщины. Поэтому, когда мы чем-то делимся, одновременно проговариваем свои стереотипы, страхи, непонимание даже относительно друг друга. Безусловно, в определенных идентичностях и дискриминациях есть различия, но и есть то, что нас объединяет. Например, опыт нашего воспитания как девочек и женщин в патриархальном обществе. Осмысление этого опыта помогает увидеть связь между разными идентичностями. Например, мы как-то работали с группой женщин в Черновицкой области, в ней были участницы ВПЛ возраста 50+, одна из них была  прихожанкой христианской церкви, а еще  одна участница была открытой лесбиянкой. Уровень откровения в группе был очень высокий, но и напряжение в связи с такими разными идентичностями тоже было высокое. Но после того, как мы начали проговаривать наши проблемы, делиться чувствами и историями, строить доверие, ситуация изменилась: участницы выстроили искренний диалог, что привело к изменениям определенных стереотипов и радикальных позиций друг о друге.

Я могу сказать из опыта наших участниц, что солидарность и желание что-то делать для защиты прав конкретной группы строится на понимании, что та или иная проблема тоже касается тебя или кого-то, кого ты знаешь лично. Например, женщины, которые адвокатируют права женщин с маленькими детьми, даже если сами не воспитывают детей У нас в проектах, например, есть такая практика: мы нанимаем няню, когда понимаем, что у кого-то из наших участниц есть ребенок, но она не может оставить его дома на время мастерской. Наличие няни помогает ей принять участие в работе и не чувствовать себя исключенной из общества. Об этом чувстве исключенности много говорят молодые мамы, но оно ведь знакомо многим другим группам тоже. Благодаря новому опыту наши участницы начинают понимать, что им необходима такая поддержка в интеграции, и что это вопрос системный, а не только личный: вопрос инфраструктуры, отношения в обществе, готовности к такой инклюзии.

Все это — наше стремление создавать опыт со-творения на уровне сообществ той реальности, в которой нам хотелось бы жить, в которой мы не обвиняем друг друга, а стараемся понять друг друга и солидаризироваться. Такой опыт настолько питателен, что его хочется выносить в мир и делиться им. С этого и начинаются системные изменения.

К. Я.: Ты уже затрагивала тему насилия. Я хотела бы поговорить о разных формах насилия — физическом, военном, психологическом, семейном, экономическом. Проговаривают ли женщины все эти темы или они до сих пор табуированы? Помогает ли медийная дискуссия в решении этих проблем?

О. П.: Тема насилия поднимается у нас в работе с разными женщинами, вне зависимости от возраста или того, какой у них экономический или социальный статус. Через дискуссию в медиа и системные просветительские проекты мы видим, что действительно повышается уровень осведомленности женщин о разных видах насилия. Если раньше мы идентифицировали только физическое насилие, то сейчас все чаще и у полиции, и у самих женщин появляется понимание того, как выглядит психологическое или экономическое насилие. Приходит понимание, что нужно бить тревогу не только тогда, когда есть увечья и синяки, а когда в семье происходит  контроль финансов, поведения в общественных местах или за пределами дома, когда человек кричит, угрожает или контролирует и ограничивает круг общения и т.д. И все вже в нашем обществе остается актуальной тема культуры обвинения жертвы: она надела слишком короткую юбку, сама виновата и т.д. Часто такие послания женщины слышат от других женщин. Это приводит к тому, что  женщины, переживающие насилие, боятся того, что их близкое окружение осудит и скажет «сама виновата», останавливаются в своих попытках найти поддержку. Они не просят о помощи, продолжают с жить в насилии. В этом вопросе важна также работа с байстендерами — людьми, которые наблюдают за насилием со стороны и молчат, проявляя безучастие. На одном из наших воркшопов мы проговаривали, например, что важно было бы, чтобы, в детском саду или школе учитель или учительница могли распознать признаки возможного насилие над ребенком или его матерью, чтобы попытаться его предотвратить.

Мне кажется важным, чтобы наше общество выходило из состояния слепоты к теме насилия в поле чувствительности и реагирования. Например, когда на своей лестничной площадке вы  слышите шум, крики и звуки из соседней квартиры на протяжении 15-20 минут, что вы сделаете: включите музыку погромче, чтобы не слышать это или попробуете вмешаться, узнать, нужна ли помощь, вызвать полицию? Опыт солидарности в подобных случаях приходит не сразу, но я рада видеть, что дискуссия об этом становится все шире, и мы все меньше готовы принимать насилие как норму. С подобной темой, мне кажется, необходимо работать в небольших городах и сельской местности, где более ограниченный доступ к информации, инфраструктуре и ресурсам. Кроме того, мне кажется необходимым и правильным говорить о множественной уязвимости женщин, то есть женщин, которые испытывают множественные виды дискриминации.

Мы до сих пор, как мне кажется, боимся говорить о насилии, как о чем-то «не стыдном». Я иногда привожу грипп как аналогию: когда человек заболевает ОРВИ и сообщает об этом на работе, берет больничный или пишет об этом статус в фейсбуке, мы готовы его поддержать и понять. Но когда с человеком происходит насилие и он или она об этом заявляет, вместо солидарности есть риск услышать осуждение или просто замалчивание. То есть, говорить о том, что ты пережил насилие, все еще считается постыдно. Я считаю, что мы живем в культуре, в которой воспроизводить насилие довольно просто – мы выросли в институциональном насилии школ, детсадов, больниц, нас никто не учили эмоциональному интеллекту и защите своих границ. Все эти темы поднимаются в информационном и образовательном пространстве относительно недавно. Есть большой шанс, что люди, выросшие в таком поле, сами станут жертвами насилия или будут его воспроизводить. Просто потому что другого опыта у нас очень мало. Но всегда можно от этого вылечиться, если понимать симптомы проблемы, проговаривать их, предотвращать – все это помогает вырабатывать иммунитет. Мне бы хотелось, чтобы в нашем обществе выработался иммунитет к насилию.

К. Я.: Как помогают художественные практики в переживании подобного опыта и в построении солидарности?

О. П.: Недавно я думала на эту тему в контексте миротворчества. Мы говорили об инструментах искусства как об инструментах диалога. Я вообще вижу огромную связь между гендерным активизмом и построением мирного диалога. В обеих сферах – и в контексте гендерных норм, и в контексте войны – модель нашего мышления строится на бинарности, которая оправдывает насилие: мужчина-женщина, сильный-слабая, защищать-заботиться, свой-чужой В ситуации войны мы также со временем начинаем жить с четкими образами врагов, чужих и своих. Такое мышление свойственно обществу, которое живет в ситуации войны, но одновременно оно дегуманизирует — и нас, и других. Искусство же позволяет выходить за рамки этих бинарностей и видеть спектр разных интерпертаций в любой ситуации. Часто эти бинарности строятся на речи, на словах, которые становятся враждебными и антигуманными. Искусство создает опыт переживания через  визуальный, телесный и другие каналы восприятие,  позволяет обойти речь, как основной инструмент передачи смыслов. Такими способами мы с одной стороны как бы «обманываем», а с другой — ломаем систему, которая через словесность и лексику встраивает в нас определенные паттерны мышления. Выбирая искусство, работающее с визуальным, перцептивным, телесным опытом, мы позволяем себе и другим почувствовать ту или иную проблему иначе, видеть ее с другой стороны. Таким образом, мы можем выстроить похожий, совместный опыт и переживание и уже потом вернуться к словам, отрефлексировать и назвать его.

К. Я.: Какие ты видишь формы феминистской теории и практик в построении солидарности сегодня?

О. П.: Я вижу большой потенциал в работе с телесными практиками любого рода. Я несколько лет работала с театральными практиками и чем больше мы уходили в гендерные вопросы, тем больше нам было очевидно, насколько опыт гендерной социализации – телесный. Вплоть до того, как мы сидим, какой походкой двигаемся, как ощущаем себя, в зависимости от своей гендерной идентичности. Когда мы говорим о пространстве и том, какими видим себя в обществе, очень часто это разговор про тело – где и как оно может находиться, куда наши тела имеют доступ, а куда – нет, какие тела являются “нормой” и наоборот. Все эти «нормы» через сознание и тело ограничивают, упорядочивают нас, подчиняя нас статусу кво. Когда наше тело через арт-практики получает новый, эмансипативный опыт, наш мозг также понимает, что можно по-другому – выражать, чувствовать, размещать себя в пространстве, как буквально, так и символически. Что мы можем «занимать пространство» – столько и таким образом, как нам этого хочется. Это для меня про свободу. 

Также важным в любой форме работы я считаю осмысление отношений субъект-объект, автор-персонаж, режиссер-актер, и так далее.  Мой театральный, исследовательский опыт и опыт тренерки позволяет мне размышлять на тему отношения власти, субъектности и объективации. В исследованиях авторка выступает как субъект, а герои, чьи истории она использует, — объектами и материалами. Я изначально пытаюсь уходить от этой парадигмы через партисипативные подходы, они  помогают трансформировать эти взаимоотношения власти и ее динамику: когда люди, которых мы изучаем, чьи истории описываем, становятся соавторами сценария или имеют право редакции результатов исследования. Это не означает, что роль режиссерки или исследовательницы стирается в процессе. Но это значит, что мы перестаем думать о процессе, как индивидуальном, построенном на знаниях и опыте одного человека. Когда мы переходим от индивидуального к коллективному, это позволяет нам выйти из парадигмы конкуренции и по-новому ощутить солидарность и соучастие. Мне кажется, что именно феминистское искусство может предложить новую оптику — партисипативную и эмансипативную, где мы включаем в результаты работы тех, с кем работаем.

И напоследок, феминизм для меня — это способ осмысливать существующую парадигму гендерных ролей и сознательно менять ее. Поэтому для меня все, что связано с трансформацией обычных ролей — того, какой мы видим женщину и ее задачи — кажется актуальным сегодня и необходимым. Недавно я читала статью о selfie, и меня поразила одна мысль. Мы относимся к selfie как чему-то не серьезному, даже немного тщеславному. Но в нем есть и эмансипативный потенциал. Если посмотреть на историю искусства, то можно заметить, что женщины в фотографии, в художественных произведениях редко или почти никогда не выступали субъектами, авторками. Намного чаще они были объектами — моделями, на которых направлялась камера под тем или иным углом. Селфи позволило женщине самой стать и субъектом и объектом фото – выбирать, как она будет выглядеть: под каким светом, в какой позе, что хочет передать своим фото. Поскольку мы живем в визуальном мире, мне кажется, что у подходов к работе, в которых возможно такое авторство (взгляд на себя и свой опыт) большое будущее.

К. Я.: Говоря об общем опыте, я не могу не спросить про постсоветское пространство, которое наделяет женщин еще одним опытом и контекстом. Наша эмансипационная история отличается от западной, наш контекст отличен. Отрефлексировал ли этот опыт постсоветского и постколониального в феминистском сообществе СНГ, что он может дать?

О. П.: У меня есть небольшой опыт работы в странах Северного Кавказа и Восточной Европы. Безусловно, в разных странах и культурах есть своя специфика, но так или иначе, мне кажется, этот опыт обмена важен. Я не уверена, например, что все эти страны и активистки воспринимают себя как регион. Я не знаю, нужно это или нет. Но этот опыт постсоветской, постколониальной истории я пока не вижу отрефлексированным в феминистском контексте. Опыт развития женских движений, организаций, активизма — все это важные темы в обсуждении и солидарности. В некоторых странах волна такого опыта была подавлена консервативным поворотом, который укрепился в обществе. У нас в контексте войны также есть определенные предпосылки к подобному.

Женское движение на постсоветском пространстве развивалось в особенном контексте, с огромным перерывом. В начале ХХ века в Украине было сильное феминистское движение, которое строилось на низовой работе. Но после революции 17го года довольно быстро все процессы были подавлены. Проговаривания действительно важных женских вопросов стало невозможным благодаря тому, что была провозглашена аксиома: «женский вопрос в СССР решен». Это не значит, что женщины не были активными все эти 70 лет, но потенциала к формальному объединению было очень мало, по объективным причинам. Параллельно в западных странах происходили свои процессы, феминизм развивался в рамках нескольких так называемых “волн”. Все эти волны пришли к нам одновременно вначале 90х, когда мы оказались в глобальном культурном и академическом поле. Поэтому у нас сейчас много дискуссий в женском движении, ведь весь этот опыт до сих пор до конца не осмыслен и не прочитан сквозь наш контекст. Именно субъектного голоса нашего региона мне не хватает в глобальном феминистском контексте. Мне кажется, важно создавать феминистические пространства для рефлексии и обмена опытом на уровне региона. Мне радостно видеть, что такие пространства появляются. Я например, стану участницей проекта Metamorphoses Lab, который объединит опыт 16 феминистических художниц и писательниц из Армении, Азербайджана, Германии, Грузии, Молдовы, России и Украины. Что меня радует, этот проект построен на принципах диалога, где каждая участница может поделиться своим опытом и методом работы, а также потенциально выстроить партнерство с другой участницей. Кроме того, на запланированных публичных событиях любой человек может присоединиться к обсуждению. Такие инициативы создают возможности для диалога и формирования более целостного видения феминизма в Восточной Европе. Надеюсь, их будет становиться больше.