Фрагменты речи: точки приближения

В декабре в Харькове и Днепре состоялись две резиденции в рамках проекта «Точки наближення» Фундации Центр Современного Искусства и журнала Korydor, на которых побывали художники, журналисты и культурные менеджеры из разных городов Украины, а также художники из Грузии и Молдовы. А в конце апреля состоялась финальная встреча в Киеве по итогам проекта. Во время резиденций у участников была возможность пообщаться с волонтерами, которые помогают военным и вынужденным переселенцам, поговорить с ветеранами АТО и переселенцами, с журналистами местных медиа и представителями культурной сферы.

На резиденции было важно составить некоторое представление о спектре и диапазоне существующих проблем, услышать многоголосье опытов, обретенных в результате войны, понять противоречия и разнообразие позиций. Услышать то, что по разным причинам (из-за редакторской политики или личного выбора журналистов, из-за боязни быть обвиненным в недостаточном патриотизме или тем более – сепаратизме, из-за неверия, что тебя поймут, из-за нежелания «выносить сор из избы» или из-за ограниченности пространства для высказывания) остается либо вне медийного поля, либо может претендовать на его крайне ограниченное внимание. И то, что осталось сейчас, после завершения проекта – это чувство необходимости, чтобы вещи, проговоренные на резиденциях, – некоторые «фигуры речи», которые так или иначе всплывали во время общения, – обрели свое место в публичном и медийном пространстве.

Ролан Барт в книге «Фрагменты речи влюбленного» говорит о «неактуальном, неподатливом для изложения» в голосе влюбленного, о том, что игнорируется и не поддерживается окружающими языками и властью. Автор показывает сам акт высказывания, обозначает некоторые фигуры речи (обломки дискурса), зарезервировав таким образом для них место, чтобы каждый мог заполнить их чем-то своим, «в зависимости от своей личной истории». Подобный мотив есть и в этом тексте: зафиксировать многообразие опытов войны, не навязывая им конечный смысл. Этого обычно сложно избежать, не выстраивая иерархии вопросов, заслуживающих освещения.

Приведенные в тексте цитаты остаются анонимными, во-первых, для того, чтобы не нарушать приватность их авторов, а во-вторых, потому, что в ситуации, когда многие вещи остаются фигурами умолчания, важен скорее сам факт того, что они в результате займут свое место в публичном дискурсе.

НАЧАЛО. ЗАВИСИМОСТЬ.

О том, как временное становится постоянным, частью (новой) идентичности, как возникает зависимость, много в чем – осознанная. Как люди, выехавшие из-за военного конфликта, немного обустроившись на новом месте, оказывают помощь другим вынужденным переселенцам и делают это своим основным занятием.

«Это выглядело так: вот нас собралось 1-го июня 2014 года 15 человек, и мы решили, что на завтра открываем центр, как мы думали, консультационный, будем параллельно толкать власть, чтобы они что-нибудь делали, и перенаправлять людей по другим инстанциям. Но уже на 3-4 день стало понятно, что эту помощь нам нужно самим искать, иначе она ниоткуда не возьмется. И в течение последующих двух летних месяцев это был процесс поиска помощи для переселенцев. После наших страшных криков на фейсбуке, что нас сейчас сожрут голодные люди, к нам сразу подключилось несколько групп бывших украинских граждан диаспоры в Америке, Канаде, Германии, просто объединились для того, чтобы помогать «Станции Харьков». Мы позиционировали Харьков как перевалочный пункт: первое, что встречается на пути из Донбасса – Харьков, а потом мы перенаправляем людей дальше по Украине. Но это все была теория, а на практике все оказалось иначе». (Волонтерка, Харьков).

«Я выходила на Вокзал с единственной целью – чтобы эти люди не оставались в Харькове. Потому что ситуация была напряженная: было большое количество людей, и было ясно, что городские власти  решать эту ситуацию не собираются, а прокормить это население жители города даже чисто теоретически не могут». (Волонтерка, Харьков).

«Я начала заниматься волонтерством с Майдана. До Майдана работала в фармацевтической компании». (Волонтерка, Харьков).

«Я думал: а пойду-ка я на пару дней вещи помогу перебирать… в общем, до сих пор эти пару дней идут». (Волонтер, Харьков).

«Я занялась волонтерской деятельностью, помощью армии абсолютно случайно: когда был скандал, наш харьковский батальон отправили на фронт, и среди этих мобилизованных был близкий человек, друг моей дочери. Таким образом, я бросилась на помощь ему, потом – тому подразделению, которым он командовал, а потом я примкнула к волонтерской группе Help Army, потому что я по сути своей командный игрок, и говорить о достижениях своих личных целей я считаю невозможным. Только вместе мы можем что-то изменять». (Волонтерка, Харьков).

«Я пришла в начале августа на вокзал, когда у меня был преподавательский отпуск, я думала, что я сейчас тут помогу чуть-чуть, до конца отпуска, а с 1-го сентября у меня уже лекции. Но не получилось. Стало понятно, что те люди, которым я помогла поселиться в гостиницу, с ними дальше нужно что-то делать». (Волонтерка, Харьков).

 «Помогать не сложно. Моя психологическая травма – когда я не могу повлиять на ситуацию». (Волонтерка, Харьков).

«Це вільний вибір, але це вільний вибір деяких волонтерів – убиватися на волонтерстві. Це наркотична залежність». (Волонтерка, Харьков).

«Ми психотравмовані. Ми не можемо це [волонтерство – ред.] покинути, доки не переможемо». (Волонтерка, Харьков).

 «Вообще волонтерство должно отмереть и мы все за это. Мы не хотим быть волонтерами и делать что-то за государство». (Волонтерка, Харьков).

 

САМООБУЧЕНИЕ

То, о чем повсеместно говорили волонтеры, медики, психологи – «мы учились на практике, постепенно». Точно так же учатся журналисты – писать о травматических событиях, оставаясь при этом в рамках журналистской этики. Художники учатся работать с травматическим опытом, хотя по-прежнему основным приемом большинства проектов и работ остается документирование: то, для чего сложно подобрать соответствующий художественный жест, можно, по крайней мере, задокументировать, оставляя возможность проработать, прожить этот опыт в будущем. Не пытаясь преуменьшить роль документалистики в работе памяти, кажется важным время от времени переспрашивать себя, не становимся ли мы таким образом заложниками собственного опыта, отложенного на будущее.

 «Когда пошла первая волна демобилизации, и нарушались права ребят: требовались ненужные справки при постановке на учет в службе занятости, – возник конфликт, и тогда мы поставили свой волонтерский пункт в службе занятости, который помог ребятам собрать справки, стать на учет. И таким образом мы просто научили службу занятости, как быстро работать с этим. Просто до этого никто не знал, как делать, не было такого опыта». (Волонтерка, Харьков).

«Мы создавали новые формы, мы занимались тем, чем никогда до этого не занимались: так, был создан бесплатный хостел для переселенцев, сделанный из офиса харьковского бизнесмена, на основе бизнес-проекта был открыт лагерь «Ромашка» для переселенцев, был создан информационный центр на вокзале, который отвечал на вопросы прибывших людей. «Он существовал с 29 июля 2014 года до ноября 2015 года, пока шел постоянный поток, потом, когда он стабилизировался, не более 20 человек, до января мы еще и помогали транзиту военных, потому что не все во время Иловайска выходили централизованно. Каждый день выносил новые вопросы, мы находили на них ответы». (Волонтеры, Харьков).

«До Революции Достоинства я не работал в журналистике, я по образованию юрист, работал частично в пиаре. Но в определенный момент в Харькове возник информационный вакуум, который нужно было заполнять». (Журналист, Харьков).

«Чем хорош вокзал [как локация для волонтерской организации, помогающей переселенцам – ред.], он показал, насколько могут объединяться люди с разными политическими взглядами». (Волонтеры, Харьков)

«ВЫБОР ЕСТЬ ВСЕГДА»

«Выбор есть всегда» – то, что можно было услышать от волонтеров (и не только), помогающих переселенцам, всегда есть выбор: переехать или остаться на оккупированных территориях, пристроиться жить хоть как-то, пусть и на минимальных, временных (которые потом становятся постоянными) условиях или вернуться назад, если там уже не стреляют. Тем, что выбор есть всегда, часто оправдывают потребность освещения именно успешных историй о переселенцах или ветеранах, историй с хэппи эндом, – потому, что они способны вдохновить остальных, показав возможность выбора: посмотрев такой ролик, люди с алкогольной зависимостью могут «начать новую жизнь».

Выбор действительно есть всегда (в крайнем случае – выбор между жизнью и смертью), но нет четкой грани, определяющей, что именно можно называть выбором, как нет четкой грани между тем, когда выбор действительно делаешь ты, а когда его (отчасти) делают за тебя. Мы не можем нивелировать роль социальных и экономических условий, говоря, например, о проблеме алкоголизма. Называя эти проблемы индивидуальными и оставляя их решение исключительно в приватном поле, мы рискуем только отдалиться от их решения.

Интересно, что если мы попробуем найти правовое определение «выбора» как такового (а не избирательного права – «права на выбор» должностных лиц), поиски не увенчаются успехом. То есть выбор действительно есть всегда (в крайнем случае – выбор между жизнью и смертью), но нет четкой грани, определяющей, что именно можно называть выбором, как нет четкой грани между тем, когда выбор действительно делаешь ты, а когда его (отчасти) делают за тебя. Что такое выбор – обычно объясняют через политические процессы: как выбор между партиями или кандидатами в президенты. Мы, говоря что «выбор есть всегда» (и это неоднократно звучало на резиденциях), зачастую имеем в виду выбор относительно того, что делать с собственной жизнью. В виду отсутствия  правового определения выбора остается вопрос: есть ли грань, за которой то, что мы выбираем, на самом деле уже перестает быть выбором? Например, может ли человек с инвалидностью и в возрасте, проживающий на оккупированных территориях, переехать в Украину? Формально – да, но если у него здесь нет родственников, то его единственная дорога – в дом престарелых, где условия буквально граничат с тюремными. Может ли молодой человек не пойти в армию, получив повестку? Формально – да, у него есть выбор пойти в тюрьму. Но то, насколько это можно назвать выбором, тем более – его личным выбором, – это область, которую стоит проблематизировать, и о которой стоит говорить.

«В советское время человека могли поймать на мелком воровстве, и он выбирал: идти в тюрьму или на шахту. Он выбирал шахту, там есть хоть какая-то надежда». (Художник, Харьков).

«Занімався я до війни поросятами. Не получалося. Я п’ятий у сім’ї, із двійнят послєдній. Так получилося, шо подзвонили до батька на телефон – воєнкомат, мене спитали: «Хочеш у армію?» Я сказав, ну давайте піду. Так я попав у 93-тю бригаду 2-го квітня 2014 року. І так получилося, шо я удачно виконував завдання, поки не почався Іловайський котьол. Получив 3 ранєнія. Потім попав до русских у полон, був там 2 дні. Пока я був на службі, то я знав, шо моїх братів не трогають. Нас п’ятеро: сестра і нас четверо. Тому я старався бути якподовше». (Ветеран АТО, Днепр).

«У меня в Крыму мама. Спрашивают: «Почему не перевезешь?» А куда?». (Психолог, Днепр).

«Как правило, как показывает переселенческий опыт, женщины более витальны и более социализируются, мужчины – сложнее. На базе этого возникает домашнее насилие. Мужчина сидит дома и ждет хорошую работу. Мужчине в среднем возрасте сложно найти работу, это угроза. Одна переселенка говорила, что ее муж приехал к ней в город Очаков только через год, когда в дом попала бомба. Он прожил полгода и говорит: «Едем обратно». Она говорит: «Я не хочу». «Так там уже не стреляют». Она: «Но там могут начать стрелять». Он: «Ну и что?». (Активистка, Днепр).

 

«ТАКИЕ ЖЕ, КАК МЫ»

Из объявлений о сдаче квартир на OLX: «Ищем аккуратную семейную пару (без маленьких детей, без животных). Или девушек. Некурящих и желательно НЕ переселенцев». «Посредников, маклеров и переселенцев просьба не беспокоить. квартира от хозяина, своя». «Без животных и маленьких детей и переселенцев».

«Один мой хороший знакомый дал деньги и сказал, что может на 30 человек в день оплатить проживание. Я начала обзванивать хостелы с просьбой поселить семьи, а хостелы сказали, что нет, это переселенцы, они помешают нашим гостям отдыхать […] После того, как в одном-единственном хостеле, который согласился на поселение, закончились места, оказалось, что «у вас есть деньги, у вас есть люди, и вы этих людей поселить не можете». Гостиницы отказывали, мотивируя это тем, что «извините, у нас селятся экипажи самолетов, постоянные клиенты». (Волонтерка, Харьков).

«Практически каждая вторая семья [среди тех, которые каждый день прибывали на харьковский вокзал – ред.] была многодетной: 5-6 детей, 3-е детей, одинокие старики, их фотографии я выкладывала в интернете, чтобы и город, и люди сменили свою позицию по отношению к переселенцам». (Волонтерка, Харьков).

 «Власти ничего не сделали для того, чтобы примирить громаду и переселенцев. Вся информационная кампания, которая проходила в городе, была направлена на столкновение и раздор. В созданном модульном городке люди остались жить навсегда, хотя мы на каждой конференции и круглом столе говорили, что есть международный опыт, и этого делать нельзя, нельзя создавать резервацию, компактные поселения. Власти не вели информационную кампанию по примирению громады и переселенцев – они уже тоже громада, они тут живут уже 2 года – и адаптировать людей к новым условиям жизни, помочь им перейти на самоокупаемость, когда обычная семья обычно живет в обычном обществе, и им ничего не нужно, максимум – услуги психолога (потому что у них все-таки травмы, и они все-таки не в таком положении, как все остальные жители). Но, к сожалению, и власти, и грантодатели делают размежевание, сегрегацию. Одна из самых важных задач – информационная работа, примирение в громадах, продвижение идеи, что нельзя потворствовать сегрегации общества, нельзя делить людей по внешним категориям. Переселенец /не переселенец. Это категория социальная, а не экономическая, она ничего не говорит о реальном положении людей». (Волонтеры, Харьков).

«К сожалению, переселенец – это пока все-таки критерий, потому что им не платили пенсии, пособия почти весь 2014 год». (Волонтерка, Харьков).

«Мы общество не делим, это нас общество разделило: на переселенцев и непереселенцев, а мы себя не делим. Квартиры переселенцам давным-давно сдают, бывают, конечно, по сей день, дискриминационные случаи. Но так, как в 2014 году, когда каждому 2-му отказывали потому, что он – переселенец, то такого нет». (Переселенка, активистка, Днепр).

«Стереотипы подчеркиваются, да, не знаю почему, возможно, местные так оправдать себя пытаются: если припарковался неправильно, то обращают внимание, что у тебя донецкие номера. Это смешно, потому что паркуются все подряд. Но это обычно не журналисты, а социальные сети делают». (Журналистка, Днепр).

«У переселенок, кто с детьми, у них больше проверок: действительно ли у вас дети, нормальное ли состояние. Одна переселенка говорит, что у нее за последний год было 6 проверок, а как это бывает у местных? Одна, может, вообще никто не приходит». (Активистка, Днепр).

«МЫ НОРМАЛЬНЫЕ»

О войне, психологической травме и спорах относительно того, как с ней работать.

 «Последние 2 года мы учим, что такое травма и как с ней работать. До этого никто из нас с травмой не работал. У нас в университете я читаю курс по психологии травмы. Военные травмы – это не только про людей, которые пришли с войны. [это также семьи, дети, волонтеры и т.д. – ред.] Волонтеры, военные тоже кричат, что они здоровые. Говорят: «Нет, к психологу мы не пойдем, мы нормальные». (Психолог, Днепр).

«За эти 2 года приезжало много специалистов зарубежных. Я вам скажу, как-то мы уже сами можем учить наших зарубежных коллег. В 14-м, даже в 15-м году это было важно, но у нас есть уже свой абсолютно уникальный опыт работы с травмированными людьми, и с семьями погибших, и с ребятами, которые из плена вернулись». (Психолог, Днепр).

«Сегодня в психологии очень сложная ситуация. Потому что на территорию Украины заходит очень много иностранных специалистов, но по этому поводу заходят специалисты раздутые и плохие. И один из таких специалистов активно сегодня рекламируется по всей Украине. Фрэнк Пьюселик не является психологом, а НЛП [нейро-лингвистическое программирование – ред.] не является терапией. То, что он говорит на своих тренингах – это пропаганда против наших ребят. Потому что все говорят только последнюю фразу: «Человек, вернувшийся с войны, это человек мудрости». Он не про это говорит на своих тренингах. Я была на тренинге у Пьюселека: он говорит, что человек, вернувшийся с войны, это животное, и становится он человеком мудрости только после того, как проходит специальную психотерапию. И это то, чем сегодня пользуются психиатры, потому что всех, кто приходит с войны, заранее объявляют психически ненормальными, их отправляют к психиатрам, их закрывают в клиниках, контуженных закрывают в психиатрических отделениях. И если у нас приходит человек с психозом, он реально нуждается в медицинской помощи, он не наш клиент, не психолога, ему действительно должны оказывать помощь медики. Но лечение в этом случае идет параллельное: медицинское и терапевтическое (то есть психотерапия). То, что у нас сегодня делают – их запирают в этих клиниках, их не выпускают на улицу, у них забирают мобильные телефоны, их напичкивают какими-то лекарствами, о которых они говорят, что они – как растения. Вот он проснулся, сходил в туалет, ему очередную дозу вкатили. И при этом никакой психотерапии не проводится. Как назначают и какие дозы медикаментозные…  ребята находятся три недели на препарате [название лекарства – неразборчиво]. На самом деле нормальный курс лечения идет не менее 6-ти недель. При чем сначала по нарастающей идет дозировка, а потом еще 6 недель по нисходящей. И это все в сопровождении психологической работы с травмой. Потому что у них действительно серьезная травматизация. Но их отпичкали 3 недели, а потом просто выбрасывают на улицу. И вот тогда они точно выходят неуравновешенными, и они не обращаются к нам за помощью.

Мы принимали ребят с Иловайска, с Дебальцево, отовсюду. Мы их просто сопровождали потому, что у нас перевалочный госпиталь, и их нужно было передать в другие города, где мы созванивались с нашими коллегами, и мы точно знали, кому мы их передаем. То есть подготовленным людям, которые знают, что такое психотравма. Но мы полулегальные. У меня волонтеры, которые ни копейки не получают за свою работу, вынуждены идти покупать передачу, и заходить в госпитали просто как посетители, чтобы пойти отработать с ребятами психологию.

Психиатры говорят абсолютно четко психологам – они ничего не умеют, им нечего делать рядом с военными. Нам говорят открытым текстом: вам нечего делать на второй линии, езжайте на ноль [нейтральная территория – ред.]. Практически все лето я находилась в районе Зайцево, Горловки, Светлодарской Дуги, я, не будучи психиатром, отправляла людей [с фронта – ред.], потому что у них было психическое расстройство, отставание психического развития, шизофрения, и эти люди находятся на передовой с оружием в руках. Тогда как у психиатров на передовой (по крайней мере, в Красноармейском госпитале) критерии определения вменяемости: пупок твердый, кожные покровы чистые – свободен, вся процедура занимает 10 минут». (Психолог, Днепр).

«Когда мы заходим на ноль, а ребята говорят: а что, вы сейчас нас всех будете фольгой обматывать или только голову? Я говорю: какой фольгой, вы о чем? Оказывается, у них там были психологи, которые раньше никогда не были на ноле, и говорят: сейчас мы вас научим, как снимать эмоциональное напряжение, самое главное – это замотать голову фольгой. И таких очень много». (Психолог, Днепр).

 

«ТРАВМИРОВАНЫ ВСЕ»

Первое, что говорили волонтеры, отвечая на вопрос о том, как, по их мнению, поменялась жизнь города со времен начала войны – половина общества не знает, что идет война, что ее это не затронуло и не интересует.

В то же время, в течение последних нескольких лет стало «общим местом» утверждение, что, так или иначе, все общество пережило некоторый травматический опыт: сначала в результате Майдана, теперь – войны, и что даже те, кто не вовлечен в события напрямую, или утверждает свое к ним безразличие, все равно подпадает под травматическое влияние через СМИ, которое, возможно, отчасти и проявляется в этом отрицании и безразличии. Большая часть психологов с этим согласна, другая часть считает необходимым придерживаться четких критериев и научного определения психологической травмы, тем более, что популяризация и «размывание» уже произошли с понятием ПТСР (посттравматический синдром).

«Есть четкое определение психологической травмы, и если человек посмотрел телевизор, и ему стало плохо, это еще не значит, что он получил психологическую травму. Потому что психологическая травма – это невозможность человека справиться с каким-то событием за счет собственного ресурса. Это не обычный стресс. Стресс есть в основе травмы, но опять же, зависит, на какой стадии этот стресс. Насколько травмировано наше общество? По большому счету, я думаю, что больше 50 % имеют, как минимум, детскую психотравму. Просто мы об этом не знаем». (Психолог, Днепр).

«Один из способов переработать эту войну – это не поставить ее отдельно, не закрыться от нее стеной, а сделать ее нашей частью, сделать частью нашего общественного опыта. Только переработав это, мы сможем укрепиться. Возможно, это как опыт даст толчок. В психологии есть понятие «психологического роста». В любом случае, даст силы для роста, в том числе общественного гражданского роста». (Волонтерка, Харьков).

 

ИСТОРИИ УСПЕХА

Интересно наблюдать, как волонтеры и активисты часто приходят к более эффективным решениям и выводам быстрее, чем это происходит на государственном уровне. Например, к пониманию, того, что сегрегируя и расселяя переселенцев в отдельные резервации, модульные городки и лагеря, вместо того, чтобы включать их в местное сообщество и адаптировать, государство совершает большую ошибку. Точно так же, когда слышишь от переселенки и активистки из Днепра (которая, кстати, не считает себя уже переселенкой, так как живет в городе два года), что «не нужно решать проблемы переселенцев, нужно решать проблемы страны», можно понять, что именно к такому же выводу приводят социологические исследования. Проблемы, с которыми сталкиваются переселенцы – это не проблемы отдельной группы, это проблемы всего общества. И как подытожила на Международном гражданском форуме «Преодоление» профессор социологических наук Оксана Михеева (которая тоже была вынуждена переехать из родного Донецка с началом войны): «не нужно успешных историй», нужно решать системные проблемы. Поэтому во время резиденций речь также шла о том, почему представители местных СМИ считают истории успеха продуктивными, и какую роль в этом играет редакторская политика.

 «Люди хотят слышать красивые истории красивыми словами. Истории можно искать, вопрос в том, какие истории, хотят ли их слышать». (Ветеран, Днепр).

«Мы делали «Истории успеха», «Вопреки войне», главный посыл – жизнь продолжается». (Журналистка, Днепр).

«Мы не рассказываем об историях, которые закончились плохо, редакционная политика – требование хеппи ендов». (Журналистка, Днепр).

«У нас была целая серия заметок «Успешные истории переселенцев». Цель – показать, что не все потеряно, и на новом месте можно добиться успеха. Продолжаются также истории под грифом «Вопреки войне», истории бойцов АТО, которые, несмотря на то, что получили серьезные ранения, нашли себя, продолжают жить. Это тоже пример того, что жизнь продолжается». (Журналистка, Днепр).

«Успешных примеров много, просто они на виду. Но количество этих успешных примеров настолько мало, что их перетаскали уже все телеканалы, журналисты во всей стране. О них знают, но не знают о том количестве людей, которое неуспешное». (Переселенка, активистка, Днепр).

«У нас в городе каналов, которые хоть как-то интересуются тематикой, 3-5. «Ой у нас очередная передача, дайте нам успешный пример. И люди одни и те же поперебывали на всех каналах во всех модификациях передач. Почему человек не хочет идти – очевидно: уже просто надоело». (Переселенка, активистка, Днепр).

«Зачастую мы не рассказываем об историях, которые закончились плохо, когда человек не смог оправиться, мы этого мало касаемся. Сейчас очень большая проблема существует в том, что страшны даже не столько раны физические, сколько психологические, и найти бойца, который в назидание другим смог бы открыто рассказать о проблеме, и как он готов с ней бороться, очень сложно. Люди не хотят рассказывать и открывать душу. Этих тем у нас не хватает: вопросов психологической реабилитации. Просто есть общая тенденция среди атошников – героизация. Их делают сильными, без слез, готовыми и все могущими побороть. Я бы даже сказала, что это наша вина, вина СМИ, что особо поначалу мы сильно героизировали многих людей. Может быть, даже это было сделано незаслуженно. Может быть, это нужно было. Это было нужно, чтобы поднять боевой дух». (Журналисты, Днепр).

«Мы согласовываем все темы с киевским руководством, мы предлагаем истории: если конец не очень, то не нужно, нужен хэппи энд. Журналисты, конечно, имеют влияние, но большое влияние имеет редакционная политика. Если человек переехал, и у него что-то не получилось, ну и что? В чем новость? У меня было много хороших, положительных историй, которые можно было написать, а в редакции отвечали: ну начал он чем-то заниматься, каждый десятый таким занимается, ну и что, что он переселенец». (Журналисты, Днепр).

«Только недавно я поспорила с представителями киевского телеканала, которые позвонили мне и сказали: дайте, пожалуйста, контакты каких-нибудь успешных переселенцев. Да их 100 человек на миллион. Мы все время показываем истории успешных переселенцев, и кажется: бери и делай, это только твое желание. На самом деле это не так. Люди, которые начинали здесь с ноля, по крайней мере те, кого я знаю, они не совсем с ноля начинали, у них все равно были деньги с собой…  То есть мы действительно искажаем картинку. Но опять же, если человек плохо живет, переехал сюда, какая это новость?». (Журналистка, Днепр).

«Очень любят успешные истории, как люди чего-то добились. Может быть, это хорошо, но все равно нужен баланс: если есть успешные истории, значит, нужно показать, что есть еще определенное количество людей, которые просто выживают. Другое дело – вопрос подачи, получится ли это подать интересно?». (Журналистка, Днепр).

«Это такая политика канала: как бы все не было плохо в начале выпуска, в конце, конечно же, должна быть какая-то надежда на лучшее. То есть если в начале: авария, 5 погибло, убили на войне кучу людей, у кого-то нет ноги, но в конце – родилась панда, в конце должно быть что-то хорошо. Это верстка выпуска: нельзя людей отпускать с чувством горя. Это вопрос глобальный: пропаганда или информирование. И что должно в первую очередь делать СМИ в условиях войны? Поддерживать боевой дух, рассказывать, что мы молодцы и побеждаем или быть критичными? Но таким образом мы можем терять ура-патриотов, аудиторию, «єднання», о котором все говорят? Это философский вопрос. Еще дело в том, что коммерческие принципы доминируют: будут рейтинги – будут сюжеты. То есть если криминал будет рейтинговым, то будет криминал». (Журналисты, Днепр).

«Временно перемещенные лица часто освещаются с негативной коннотацией [связанной с криминалом, новостями о правонарушениях и т. д. – ред.], из-за этого формируется очень плохой образ, и в Харькове не хотят сдавать квартиры. Это классическая ошибка выжившего: когда показывают людей только маргинальных, при чем выносят в заголовок, что «Переселенец из Донецка ограбил квартиру». При этом о хороших инициативах, успешных примерах бизнеса харьковские СМИ практически не пишут… И в этом большая проблема. Каким-нибудь круглым столом с журналистами и редакторами, к сожалению, не изменишь, потому что у всех у них есть свои собственники, которые диктуют редакционную политику.

И «кликабельность» новости о том, что переселенец что-то сделал, и просто кто-то что-то сделал – разная.  Там, где переселенец, там будет «кликабельность» в 2 раза больше, а СМИ в основном работают на рекламу». (Журналисты, Харьков).

«Сначала медиа не пишут нормальные материалы про переселенцев, а потом говорят, что тема переселенцев скучная и никому не нужна. Если появятся хорошие материалы про переселенцев, то, возможно, появится и интерес. Потому что люди не могут интересоваться тем, о чем они вообще не имеют понятия. Должна быть красивая картинка, которая привлекает глаз. Должно быть как можно меньше фактажа, тяжелого фактажа: как можно меньше цифр, текста, самые яркие, красивые фразы, если это видео, и просто красивая картинка. Люди такое будут смотреть». (Журналисты, Харьков).

 

ГЕРОИЗАЦИЯ

О вызовах, которые война и законы журналистики ставят перед самими журналистами. О том, как вообще возможно оставаться профессионалом, освещая войну в собственной стране. О том, способны ли журналисты соблюдать дистанцию от материала, если он тесно связан с их личными травмами и переживаниями. О том, что журналисты, активисты, психологи и сами ветераны думают о героизации.

«В какой-то момент, вначале всех этих событий включилась пропаганда, в хорошем смысле пропаганда, наша, государственная, которая начала кричать: ребята – герои, ребята – ангелы, воины света. Забыли одну простую вещь: что все эти ребята, это ваш сосед, ваш водитель такси, ваш начальник. Они не всегда хорошие, иногда – сволочь, иногда и обидеть может, но только когда он идет «туда», все выкристаллизовывается: и хорошее, и плохое, одновременно. Это мое личное мнение. И часто их разрывает, они не выдерживают эту нагрузку психологическую, которая у них есть». (Ветеран, Днепр).

«Философ Анахарсис говорил, что когда государство начинает убивать, оно заставляет называть себя Родиной. Этот патриотизм, он не нужен вообще. Есть общечеловеческие ценности, а вот это вот Мать-Родина не нужно». (Волонтер, Харьков).

«Героизация – это пьедестал: я не могу дотянуться до этих людей, потому я не могу смотреть на этих героев, мне проще отвернуться. Нужна гуманизация, переработка этого опыта каждым, иначе мы не состоимся как общество. Героизация вредна еще и для тех, кто идет на войну. Часто бойцы идут совершать подвиг, а им нужно копать, чистить картошку. Они начинали сходить с ума. Они ожидали, что идут подвиг совершать, а это рутина». (Волонтеры, Харьков).

«Героизация, сделанная государством, не навредила, но она была сделана некачественно, в духе совка. Хороший пример социальной рекламы про войну – где показывается, что это такие же ребята, твой сосед, твой друг, твой однокашник. Чиновники, которые выросли в совке, начали запускать идею ветеранов как святых, ангелов. Государство запустило машину пропаганды, и ребята пошли, так как надо было это делать. Нужна золотая середина, здоровый патриотизм, гражданское общество. Героизм нужен там, где есть системная недоработка. Если человек занимается делом на своем месте, тогда не нужны геройские поступки. Да, бывает героизм, когда человек вытаскивает другого, но когда сплошной героизм, это говорит о том, что это недоработка самой системы, нельзя героизмом запихивать дыры». (Ветеран, Днепр).

«Из видео пожелания на Новый Год как-то один боец сказал: «Ребята, не ходите в армию, мы здесь сами. Главное – не попасть под мобилизацию», и такие прорывы должны доноситься до людей». (Волонтерка, Харьков).

 «Да, подвиг – пойти защищать родину, но настоящий подвиг – выжить здесь, в Украине (без ноги, слепому)». (Волонтерка, Харьков).

 «Сейчас не стоит разрушать героизацию, иначе где нам найти понимание того, что они сделали, они сделали не зря? Когда за одной бумажкой нужно обойти 10 инстанций. Это нужно до того времени, пока нам будет что предложить взамен. Без героизации сейчас они могут просто рухнуть. Героизация – это защитный механизм». (Психолог, Днепр).

 «У меня была на работе затирка: стоит ли показывать интервью этого дезертира [случай, когда военный на контракте дезертировал, убив своего товарища – ред.], кого это красит? Красит ли это нашу армию, что наши бойцы дезертируют. И ты невольно сам начинаешь задумываться: может, правда что-то не нужно рассказывать, это же будет «на руку Путину». У нас всегда это «на руку – не на руку Путину». Но в конце концов мы показали этот кусочек, это же есть, и никуда ты от этого не денешься, и он не первый дезертир, их было много, просто мы о всех не рассказываем». (Журналист, Днепр).

 «Очень хрупкая проукраинская рамка [в обществе – ред.], которую держат наши СМИ, постоянно подвергается колебаниям в ту или иную сторону. Если мы будем говорить, что смотрите: Днепр на самом деле демонстрирует сепарские настроения, – это, в том числе, качнет общую рамку настроений общества. И те люди, которые всю жизнь смотрят Киселева и Россию 24 скажут: да, смотрите, мы всегда были правы, вся ваша патриотическая повестка дня провалилась». (Журналист, Днепр).

«Если честно, я тоже за всяческую такую объективность, хотя, придя работать, я поняла, что ее не существует. И вот честно, делаю свои сюжеты, не в моих правилах манипулировать людьми в плохую сторону, уж точно нет. И всё-таки, если мы живем в условиях информационной войны, какими бы не были мы патриотично настроенными, мы все равно ее проигрываем». (Журналистка, Днепр).

«Мне кажется, то, что у нас нет пророссийских митингов, как это было раньше, может тоже быть нашей [СМИ – ред.] заслугой. Потому что когда мы не показываем этих людей публично, они, возможно не видят, что их поддержат явно, что их много. Это не дает этому всему развиться». (Журналисты, Днепр).

«Может, мы в чем-то и заангажированы, возможно, мы кому-то не дали слова, но поверьте, это было не со зла, это потому, что мы не хотели того, к чему это может привести». (Журналистка, Днепр).

«Возможно, мы все находимся в башне из слоновой кости и действительно не понимаем, что происходит в обществе. Потому что мы сами же – продукт своей редакционной цензуры, а в головах людей абсолютно другие вещи». (Журналист, Днепр).

«Относительно героизации… в Днепре если люди вообще и вовлечены в эту тему, они больше тяготеют к военному дискурсу, потому что мы здесь ближе к фронту, здесь много мобилизованных. На политическом уровне этот дискурс поддерживался на предвыборных кампаниях: «Днепр – город-волнорез», и, мол, если мы сейчас не дадим отпор в лице патриотических политических сил, то тут тоже будет Днепропетровская Народная Республика, и на многих это до сих пор действует». (Активистки, Днепр).

«В Днепре очень сложно критиковать, говорить о войне по-другому, потому что когда вы идете по улице, может мимо проехать машина «груз 200», и это нагнетает, у нас много военных, полк Днепр-1, происходят военные парады». (Активистка, Днепр).

«Наша задача не воспитывать… Не воспитаем мы здесь людей. Во-первых, не такие у нас возможности, во-вторых, не такие у нас люди. Днепропетровцы – люди с особым менталитетом. Невозможно кого-то и как-то перевоспитать, можно только держать рамку. Если в условиях войны мы будем пытаться научить кого-то анализировать, думать, мы эту войну проиграем в очень короткий период. По-моему, не время сейчас для воспитания и силования людей думать. Этим можно было заниматься до 2014 года, чем наши СМИ успешно не занимались. Условия, в которых мы живем [сеператистские настроения в городе – ред.], они накладывают и особые условия на журналистику. Есть преувеличение в том, что СМИ должны воспитывать. Это не совсем корректно. Когда ты реально работаешь в этой сфере, ты понимаешь, что не все так просто.

СМИ должны продавать рекламу, так мыслят руководители всех наших организаций». (Журналисты, Днепр).

«Тренинги по гражданской журналистике повышают критическое мышление у людей. Даже если человек не станет гражданским журналистом, он уже будет по-другому относиться к информации, это большой плюс. Даже если мы сейчас научим пару человек критически мыслить в плане потребления информации из разных источников СМИ, то он завтра научит еще двоих, а тот – еще двоих, и может быть, мы когда-нибудь через несколько лет придем к тому, что у нас люди не будут вестись на манипулятивные заголовки и на явные вбросы». (Журналисты, Харьков).

«Я 10 лет работаю в этом городе журналистом, у меня есть человек, который был моим первым редактором, который вырастил меня, еще ряд журналистов, и сейчас он ударился в очень сильную пропаганду [проукраинскую – ред.]. Он снимает боевые репортажи за патриотизм, и их смотрят, он получает на это финансирование из городского бюджета. И это ситуация, когда ты, с одной стороны, его осуждаешь с профессиональной точки зрения, а с другой стороны, я, например, не могу его осуждать с личной точки зрения потому, что я знаю, как он к этому пришел. У него погиб очень близкий друг, и он очень сильно до сих пор это переживает, это травма, из которой он не может выйти. И это тоже вопрос, который нужно учитывать, когда мы обсуждаем, почему украинским журналистам сложно сохранять дистанцию. Потому что все, так или иначе, часть этого конфликта: у кого-то родственники, а у кого-то друзья, они или «там», или погибли. Это своеобразные темные времена для журналистики». (Журналистка, активистка, Днепр).

«В сентябре я уволилась, я перестала работать журналистом. Потому что мне кажется, что уровень пропаганды зашкаливает, и я для себя не вижу возможности реализовываться как журналист, как тележурналист, видеожурналист. Я говорю о пропаганде вообще (в том числе, и о российской, и украинской). В Днепре дискурс героизации, патриотизации поддерживается, люди очень часто говорят здесь о пророссийской пропаганде, но они совершенно не замечают проукраинскую пропаганду, они вообще не замечают пропаганду, манипуляции в принципе. Учитывая, что мы находимся в ситуации войны, это логично, что мы будем проживать все эти процессы, тем более, что у нас национальной пропаганды не было отродясь. Было бы классно, если б она была в 19 веке, нам было бы сейчас легче. Для журналистики сейчас не лучшие времена. Люди путают гражданскую журналистику с журналистикой вообще, люди не могут определится: они активисты или все-таки журналисты». (Журналистка, активистка, Днепр).

«Да, конечно, война ставит под вопрос правила журналистики. Я, например, ничего не имею против пропагандистов, если пропагандист понимает, что он пропагандист, и он не называет себя журналистом, потому что это два разных человека». (Журналистка, активистка, Днепр).

 

«ПО ЗАКОНУ»

«По закону волонтеры должны быть застрахованы, страховка осуществляется за счет самих волонтеров (самый дешевый вариант, который покрывает все виды опасностей – 52 грн в день в зоне АТО, следующий – 114 грн). Это должно происходить за счет волонтеров, которые также платят за свой проезд и все остальное. Компании их не хотят страховать, так как им это не выгодно: они должны страховать также от пулевых и осколочных ранений, а «там» все заминировано. Если же это не касается войны, то компании страховать готовы». (Волонтеры, Харьков).

«У нас был проект с Международной организацией по миграции, направленный на серую зону, это 30-ти километровая зона. Мы выдавали там личную гигиену, оказывали финансовую помощь, и был такой компонент, который хотелось развивать: общественные работы. Но оказалось, что наше законодательство это не урегулирует: у нас не могут быть осуществлены общественные работы никем, кроме государства. Но мы выкрутились, мы оказали людям гуманитарную помощь за их работу: люди работали на волонтерских основаниях, и таким образом получили гуманитарную помощь [в качестве зарплаты – ред.]». (Волонтеры, Харьков).

«Сложно реализовать для переселенцев  постановление «об осуществлении социальных выплат внутренне перемещенным лицам» №365 (от 8.06.2016) – в частности из-за т.н. «справки переселенца» (которая подтверждает статус внутренне перемещенного лица), её сложно оформить. Из-за этого люди не могут получить адресную гуманитарную помощь, положенные 400 или 800 грн, пенсии, пособия на детей, не могут голосовать на выборах (против чего власти ничего не имеют, так как «боятся, что переселенцы будут голосовать против них»). А те, кто все же получают социальные выплаты, не могут переехать, так как смена места жительства означает необходимость заново становиться на учет по месту жительства – проходить все соответствующие бюрократические процедуры». (Волонтеры, Харьков).

«Не забывайте, что добровольцы [участники добровольческих батальонов – ред.] у нас в больницах лежат как гражданские». (Волонтерка, Днепр).

 «Есть такие нюансы, например, кто сталкивался с военными, парень попадает в госпиталь после ранения. По закону, если он получил травму или ранение в зоне АТО, ему обязаны платить определенные выплаты, как в зоне АТО: в принципе, в наше время это неплохие деньги, хотя бы на хлеб хватает. Просто расходы у ребят намного больше: большинство лекарств выдают, но не все. Как правило, того, что дорогое, эффективное – этого не бывает. И обычно делают как: ребят подлечили, прооперировали, подштопали и отправляют домой в отпуск. Но если их отправляют домой в отпуск, им платят только их денежное довольствие за звание, а надбавку выплат им не платят, так как считается, что они здоровы. А так как люди не знают свои права, их через все это пропускают. На самом деле если ты кадровый офицер, то тебя отправят на реабилитацию, пока ты будешь на реабилитации, за тебя должны за все платить, потом ты поедешь опять в госпиталь, и так ты можешь кататься долго, до тех пор, пока не вылечишься». (Ветеран, Днепр).

О РОЛИ КУЛЬТУРЫ

В разных группах поднимался вопрос о том, какой может быть/должна быть роль культуры во время войны: возможно, за ее счет в военное время должны финансироваться другие, более «базовые» потребности? Может быть из вежливости, но никто не ответил утвердительно, даже те, кто признавался, что любые гранты, выданные на культуру (и не только) «сразу мысленно переводит в количество квартир».

«Мыстецтво, да, я люблю мыстецтво, у меня папа был художник, но это почему-то не работает в том масштабе, как нам хотелось бы. В небольшом сельском поселке, который находится за Днепропетровском, можно купить дом за 30 тысяч гривен. Мы когда были в Киеве, там была суперинсталляция: кораблики, оригами. Я сидела и думала о том, сколько денег было потрачено на эту инсталляцию, сколько оригами было сделано, а я знаю, что есть дом за 30 тысяч гривен, с газом, со светом и с водой, и туда поселится семья. И у меня как у человека, который варится во всем этом, сразу такие мысли возникают». (Волонтерка, Днепр).

«Роль культуры – это «борьба с закладками, «консервами», которые нам вкладывали в голову в советское время, символы «родина мать зовет». (Волонтеры, Харьков).

«Культура не срабатывает. Но мы не знаем, что было бы, если бы и этой культуры не было». (Журналисты, Днепр).

 «Влиять на менталитет глобально, влиять на процессы, которые будут меняться медленно, поколениями – это стратегия, и это то, что мы можем делать с вашей помощью [с помощью художников, журналистов – ред.], с помощью культуры». (Психолог, Днепр).

«День музыки, который мы первый раз провели, как раз и был вызван тем, что мы решили, что нужно что-то делать и показывать, что город – мирный, что тут войны нет. И единственный благополучный диалог, который можно было провести между разными группами населения, это как раз через музыку, через искусство». (Активист, Харьков).

«Культура – это не музыка, не кино, не художество, это умение жить вместе». (Художник, Харьков).

 «Если не заниматься культурой, то смысла нашей деятельности вообще не существует. Ваша задача как журналистов – давать информацию объективно, открыто, это позволит нам бороться». (Волонтеры, Харьков).