“Если и есть еще где-то надежда на слушателя, то она здесь”

Этой осенью агентство «Ухо» (Саша Андрусик и Евгений Шимальский) запустило несколько долгосрочных проектов, которые уже ощутимо меняют культурный контекст Украины. С октября по май 2015 года состоится восемь концертов, где украинские композиторы объединятся в пары с зарубежными. Как анонсируют организаторы, декабрьский концерт будет посвящен рождественской музыке Святослава Лунева. «Ухо» также готовит вокальный цикл «Архитектура голоса» – сольные выступления и хоровые шествия, фольклор воображаемых стран и Украины. Музыкальный критик ЛЮБОВЬ  МОРОЗОВА узнала, как устроена жизнь «Уха» и попробовала вместе с ним нарисовать портрет современного слушателя.

Любовь Морозова: «Ухо» – это, фактически, ваша семья. Бизнес с близкими людьми всегда лежит в зоне риска. А у вас – ближе некуда. Насколько это вам мешает?

Саша Андрусик: Не особо это мешает. Первое время периодически поругивались на околопрофессиональные темы, потом прошло. К тому же, «Ухо» – это уже не два человека,  есть еще несколько людей, которые, так или иначе, нам помогают. Просто режим этой помощи разный.

Евгений Шимальский: Кто-то знает меня лично, и вешает заслуги «Уха» только на меня, потому что раньше занимался всем более активно, но сейчас босс – это Саша.

С. А.: Для меня, кстати, первое время история с гендерной составляющей была куда сложнее самого факта работы с мужем.

Звонят тебе, например, журналисты и говорят: «Свяжите меня с вашим главным». А главный – это ты, и ты работаешь по 18 часов в сутки, но тебе отказывают в праве руководить потому, что ты не нарядный мужчина в пиджаке, представлявший концерт.

Л. М.: Изменилась ли ваша публика за 2,5 года существования «Уха»?

Е. Ш.: В любой тусовке нашего круга, где больше тридцати людей, обязательно найдется хоть один человек, который был на каком-то нашем концерте. При этом слушатели часто не знают наших имён, но имя агентства знают, или помнят, что был такой вот концерт. Ситуация как-то правильно перескочила наши персональные бренды.

С. А.: Агентство вынужденно становится анонимнее, если оно развивается. Поменялись даже лица на концертах. Первое время было гораздо больше наших друзей, они и сейчас приходят, конечно, но их в разы меньше. Совсем домашний уровень мы переросли.

Л М.: Взаимодействие отечественных меломанов с новой музыкой очень сильно менялось в течение последних двадцати лет. В 90-е и первую половину нулевых очень активно добывались и переписывались компакт-диски. Вторая половина нулевых у тех, кто был знаком с нотной грамотой, совпала с коллекционированием нот. А сейчас уже и эта волна спала. И весь этот ворох нот, и записей, по большому счету, теперь никому не нужен…

Е. Ш.:  Есть «грамофонные годы», как они в английском называются – с 15 до 25 лет. То есть, период, когда человек может достаточно много времени уделять прослушиванию музыки, потреблению такой вот информации. Потом это время заканчивается… Мне кажется, у всего моего поколения слушателей произошел такой откат. Во-первых, люди стали меньше слушать жесткой музыки. Тот, кто слушал в 18 лет Ксенакиса или только нойз, больше не включает ни то, ни другое. Те, кому сейчас, как и мне – за 30 или под 40, не разнообразили свой слушательский спектр, а сузили. Слушают больше легкой музыки или, наоборот, Баха. Их музыкальная жадность поубавилась. А следующее поколение, немного младше нас, с радостью открывает для себя разных авангардных исполнителей. Например, после лекции о Зорне я читал массу восторженных отзывов людей, которые слышали его и его музыку впервые. Я им немного завидую.

Мы были на концерте Зорна в Нью-Йорке в этом году, в клубе сидело 35 человек (он очень маленький), еще четырем-пяти не хватило места, и они жались на улице . Больше в 15-миллионном городе желающих не было. В тот же приезд ходили на концерт нью-йоркского «кооператива композиторов» (по сути, эквивалента нашего Союза композиторов), последний в сезоне. Там тоже было человек 40, и мы, кажется, были единственными людьми извне этой тусовки.

С. А.: Музыканты, спускаясь со сцены, обнимали каждого в зале и говорили что-то вроде: «Как Мэгги?» или «Увидимся завтра на обед». Это просто следующая форма музыкальной жизни. Форма дробного и достаточно закрытого музыкального сообщества. Можно было бы сказать: а чем Киев отличается? В Киеве слушать пьесы в зале Союза композиторов тоже 30 человек приходит…

Е. Ш.: … но чем отличается, понимаешь тогда, когда на сцену выходит какой-нибудь малоизвестный квартет и начинает играть. Тогда сразу ясно, что уровень исполнения с Киевом ничего общего не имеет.

Л. М.: Можно ли сказать, что в западном мире и у нас господствуют разные, даже противоположные тенденции? У них есть стремление к феноменальному качеству исполнения. Еще в XIX столетии композиторы не могли себе позволить роскошь слышать звучание такого уровня. Я думаю, если бы Бетховен сейчас пришел на свой концерт, то был бы шокирован, насколько классную музыку он написал. То есть, мы видим, что на Западе музыканты даже средней руки играют заоблачно хорошо. И одновременно наблюдаем сужение слушательской аудитории. А у нас, наоборот, публика выносит зал, а традиции скрупулезной подготовки музыкантов нет.

С. А.: Особенно в области новой музыки. Отсутствие денег, времени. Даже у энтузиастов это всегда какая-то вторая или третья работа.

Л. М.: Но ведь на аудитории это никак не отражается. На количестве тех, кто приходит…

Е. Ш.: Не отражается.

Л. М.: Что это? Нетребовательность? Или люди слушают саму музыку, а не исполнение? Или нехватка впечатлений?

Е. Ш.: Мне кажется, что оптимистичная сторона (существование которой отмечают, кстати, и наши иностранные исполнители) заключается в том, каким образом наши люди слушают музыку. Здесь другой тип людей, они слушают современные партитуры сердцем.

С. А.: Ощущение, что если и есть еще где-то надежда на слушателя, то она здесь.

Е. Ш.: Вот пример. Замечательного цимбалиста и дирижера Луиджи Гаджеро приглашают европейские фестивали уже больше десяти лет. И он говорит: «Я таких устроителей концертов, как вы, которые бы так ко мне обращались, так подбирали программу, так меня интервьюировали, не знаю больше». Обычно он встречает сухую практичность, организаторы берут в руки список тех, у кого вышли новые диски, получившие хорошие рецензии, и всем подряд названивают. Но при этом… Было очень сильное наше с Сашей потрясение, когда мы присутствовали на финальных репетициях вокального коллектива «LaDolceManiera». Как Гаджеро с ними работал! Просто маниакально их готовил. Это дисбаланс. С одной стороны – абсолютно механический заказ на эту музыку и аудитория, которой большей частью все равно, кто играет. С другой – музыканты готовятся к концерту так, словно выступают в последний раз.

Л. М.: Ваши концерты проходят в помещениях, акустически не предназначенных для концертов. И, тем не менее, новая музыка в них гораздо лучше звучит, нежели в филармонии. Вы не задумывались, почему?

С. А.: Это очень интересный вопрос. Наша музыка не крахмальная, а от ауры крахмальности, которая окружает филармонию, очень тяжело избавиться. Покупая билет в филармонию, ты покупаешь сразу весь пакет, куда входит, в частности, и тетушка, которая с надрывом и советским пафосом говорит: «А теперь – следующее сочинение». Весь этот набор микроритуалов, которые окружают помещение… В помещениях, с которыми мы работаем, этих ритуалов в принципе нет, потому что никто там не играл. И это меняет картинку тоже.

Л. М.: Соответственно, и ваш слушатель тоже отличается от филармонического?

Е. Ш.: В филармонии много случайных слушателей. Например, кто-то приехал в город на три дня. Что делать? «Схожу-ка я в филармонию», – решает он. Такая вот культурная программа. Мы же в поле их зрения практически не попадаем. У нас тоже есть случайная публика, и далеко не все люди, попадая к нам, знают, что они будут слушать. Но это случайная публика другого рода, она чаще всего приходит с тем, что “вот какая-то новая музыка, а я только что купил много интересных книжек, теперь будет очень правильно посидеть на хорошем концерте”.

Л. М.: А существует ли какой-нибудь собирательный портрет вашего слушателя?

С. А.: У нас даже одно время был план фотографировать публику и писать о ней, потому что на концертах «Уха» есть страшно симпатичные слушатели. Они очень разные, но в основном это люди в районе 30-ти или до 30-ти, чьи лица мы часто знаем по каким-то выставкам, кинопоказам, фестивалям и т.д. Около-арт-тусовка. К ней нередко присоединяются мужчины около 50-ти, вида бывалых музыкальных коллекционеров. Их мало, обычно они слушают эту музыку дома в больших наушниках и на правильной аудиосистеме, но иногда все-таки выходят на свет.  Еще состав публики очень варьируется в зависимости от исполнителей. Мы не так часто сотрудничаем с отечественными музыкантами, но если сотрудничаем, с ними всегда приходят их слушатели. Иногда филармонические бабушки приходят. На Сильвестрова, например. Периодически на нас накатывают какие-то хипстерские волны, очень им радуемся, но никогда не знаем наверняка, почему они случаются. Просто сарафанное радио Фейсбука иногда разносит объявление,  если оно удачно составлено – так было, например, с  «Ночью минимализма», проектом Николя Горвата. Мы объявили концерт за неделю, а пришло 500 человек.

Е. Ш.: Есть независящие от нас факторы. Если быть честным, в случае Горвата еще сработал фактор усталости от постоянного ужаса на Майдане, а в те дни как раз был момент передышки. Когда тебе через два месяца оторванных конечностей и крови говорят о Ночи минимализма, «приходи с кофе и виски», и тебе 20 лет…

Л. М.: Там у вас еще охрана мощная была. В здании ночевали «самообороновцы»…

С. А.: Они даже и слушали немного, и очень переживали, как будут объясняться с французским пианистом. История очень грустная, концерт был буквально за пару дней до того, как начались снайперские расстрелы.

Это страшное чувство – когда хорошо помнишь лица и понимаешь, что сегодня кого-то из этих людей вероятно уже нет в живых, а вчера они охраняли вход на концерт минималистов или слушали в зале Пярта.