Андрей Архангельский: “Лучший ответ на пропаганду – это правда”

Российский журналист, редактор отдела «Культура» журнала «Огонёк» Андрей Архангельский приезжал в Киев с лекцией о реанимации советского в современной России. С недавних пор он занимается анализом радиоэфиров, а свои выводы, основанные на прослушанном, излагает в статьях на Colta.ru.

Мы встретились и поговорили с Андреем о том, почему Россия вернулась к советским ценностям, в чем была ошибка либералов 90-х и можно ли отвечать пропагандой на пропаганду.

Дарья Бадьёр: С марта этого года вы начали заниматься медиа-аналитикой, будучи при этом культурным журналистом и редактором отдела “Культура” в журнале “Огонёк”. Что вас на это подвигло?

Андрей Архангельский: Самый простой ответ: я начал этим заниматься, чтобы не сойти с ума. Ведь чтобы справиться со всем этим кошмаром, его надо рационализировать. Так нас учит Фрейд. Меня поразила реакция моей страны на события этого года и я начал изучать природу и причины этой реакции.

Впрочем, до марта я тоже занимался медианаблюдениями, где-то с 2012 года – мои обзоры выходили на Colta.ru. Меня интересует, как медиа отражают состояние общества, как они устроены, и самое главное – в какой пропорции в медиа представлено личное мнение журналистов и навязанное.

Д.Б.: То есть, речь все-таки идет об отражении настроений обществе, или же о том, что медиа диктуют эти настроения?

А.А.: В результате своего исследования я выяснил, что медиа и отражают, и диктуют настроения. Есть определенные директивные моменты, которые выражаются в темах, обязательных для освещения. Это заметно, когда на всех радиостанциях (а я анализирую только радио, я не занимаюсь ТВ, потому что там все понятно и неинтересно), начинает циркулировать одна и та же тема.

К примеру, в июле такой навязчивой темой была тема обстрела российской территории со стороны Украины. Новости начинались с сообщения о том, что очередной снаряд залетал на российскую территорию. Это делается для того, чтобы наэлектризовать обстановку, чтобы подчеркнуть ее опасность.

Но на радио, которое сложнее устроено, потому что там прямые эфиры, есть возможность увидеть соединение подобных директив с личной реакцией людей, которые читают новости. Тут легко определить, как журналисты сами относятся к тому, что говорят.

Д.Б.: И как они относятся?

А.А.: Когда я начал слушать радио, я убедился, что ведущие новостей сами являются адептами собственной пропаганды. Они сами верят в нее. Это было важное открытие.

После того, как я это выяснил, меня заинтересовал психологический аспект – откуда эти люди взялись, как они устроены? Откуда взялось такое мировоззрение, в России, которая уже 23 года живет в постсоветское время? Ведь работающие на радио люди – это люди, чье сознательное взросление пришлось на 90-е годы – годы абсолютной свободы в России, свободы, можно сказать, зашкаливающей. Это было поразительное время.

В общем, когда я стал размышлять, чем для этих людей были 90-е годы, я пришел к выводу, что для них это время было сплошным моральным мучением.

Д.Б.: Почему? В чем заключался дискомфорт?

А.А.: Исходя из того, с какой страстью эти люди говорят о советском времени, какую неприкрытую ностальгию ощущают, можно сделать вывод, что они действительно испытывали разочарование от того, что Советский союз распался.

При этом группа ностальгирующих по СССР не была раньше никак представлена в российской культуре. Встретить в среде интеллектуалов человека, которые тоскует по Союзу, было практически невозможно. Это было маргинально. Я прихожу к единственному выводу: эти люди все это время носили свое настроение в себе, находили друг друга по взглядам, переговаривались в редакционных курилках, а потом просто группировались в изданиях одного типа.

Д.Б.: Донбасс, например, тоже ностальгирует по Советскому Союзу. В Украине существует мнение, что остальная часть страны, которая таких теплых чувств к СССР не испытывала, не предложила Донбассу новой модели существования. В России тоже есть такая проблема?

А.А: Это очень важный вопрос. В России 90-х, после распада Союза, не говорили с людьми о том, что произошло и ради чего это все было. Никто не объяснил людям, что в основе капитализма, который сменил социалистический уклад, лежат не полки, полные продуктов, не хорошие товары, не возможность выезжать за границу и даже не возможность высказывать свои взгляды. Все это – следствие, а не причина. А причина – это свобода.

Существует апокрифическая история о том, как году в 92-м Гайдар пришел к Ельцину и сказал ему: “Борис Николаевич, надо объяснить людям, что случилось, в чем ценность нового времени”. Ельцин ответил: “Что, опять агитпроп устраивать?”. В этом случае Ельцин руководствовался благородными чувствами: он не хотел навязывать каких-то идей – для него, как для любого постсоветского человека, это была пропаганда.

Кроме того, его убеждение основывалось на общем заблуждении либералов 90-х, что экономика сама расставит все на свои места. Они ведь все учили политэкономию и считали, что экономика является базисом (а все остальное – надстройкой), что она первична и определит сознание. Мол, первые пару лет будет тяжело, потом появятся товары, а вместе с ними – и новый образ жизни, люди познакомятся с жизнь заграницей, для них это будет новый опыт.

Россия, надо сказать, очень быстро перестраивается. Это ее преимущество. Перестройка была чудом. С 1985 по 1990 год советские жители продемонстрировали чудеса самоорганизации. Достаточно было снять идеологический пресс, и к 1991 году миллионы людей выходили на демонстрации. В 90-е годы считалось, что если такими темпами все пойдет, с изменениями экономических обстоятельств изменится и сознание.

Д.Б.: Получается, что в этот период образовалась такая себе идеологическая ниша? Вместо идеологии – отрицание идеологии.

А.А.: Отрицание идеологии и отрицание пропаганды. Но при этом упустили важный момент объяснения, что произошло с людьми. Это главная ошибка либералов в 90-е, по моему мнению.

Д.Б.: Можно ли, в таком случае сказать, что культура важнее, чем экономика, что она является таким себе “базисом”?

А.А.: Сложность заключается в том, что нет никаких базиса и надстройки. Все устроено гораздо сложнее.

Я бы сказал, что в основе лежит не культура и не экономика, а сознание.

Неделю назад я общался с Михаилом Сергеевичем Горбачевым. В 1985 году он произнес словосочетание “новое мышление”. Он ставил ударение не там: “мЫшление” – все это высмеивали, все юмористы хохотали над этим, и это слово забылось.

Это была чудовищная ошибка. Потому что новое мышление – это важнейшая, ключевая вещь. Горбачев, на самом деле, смотрел в самый корень. Они видел, что без нового мышления экономика не работает. Он понял, что с советским сознанием невозможно проводить реформы, потому что оно их тормозит. Нужно работать с сознанием. Но как это делать? Это сложный процесс. Он достался уже Ельцину, а он не стал с ним работать, предположив, что экономика сама все решит.

А экономика ничего не решила. Многие люди в России не получили экономических выгод от новой жизни, а получили только ненависть и озлобление. Все это наложилось на конфликт между богатыми и бедными. Сознание этих людей начало обращаться к старым моделям, чтобы выжить. Естественно, для большинства людей идеальной матрицей стало воспоминание о Советском союзе, где не надо было каждый день думать о существовании, не надо нести ответственности за каждый шаг, где мир был устроен гораздо проще. Потому что тоталитаризм – это система, где все просто и предсказуемо.

Д.Б.: Получается, большинство жителей России ностальгируют по проекту хорошей и светлой жизни?

А.А.: Понимаете, ностальгия – это ответ на их вопросы, который им подсказали. Есть распространенный тезис о некой постсоветской травме. Путин любит его повторять. Мол, развал Советского союза – это травма и тяжелое испытание.

Я думаю, что это навязанный миф, что никакой травмы на самом деле нет. В 2000-х, когда экономика в России пошла на подъем, россияне массово двинули заграницу. В ту же Эстонию, Латвию и Литву, где они просто-таки швырялись чаевыми. они раздавали такие чаевые, что в Эстонии официант в хорошем ресторане за два года на чаевых мог заработать на квартиру.

Я думаю, это было достаточной экономической компенсацией. Россия экономически все 2000-е и 10-е году чувствовала себя гораздо лучше, чем в 90-е.

Д.Б.: Но о какой России вы говорите? О меньшинстве, которому досталось больше, или о тех, кому, по вашим же словам, не досталось ничего?

А.А.: Все-таки 2000-е – это были сытые годы. Заграницу поехали миллионы. Жители какого-нибудь Сургута, где нефтяники, или Сибири, Дальнего Востока. В этом случае можно говорить о миллионах туристов, для которых поездка в Турцию или Европу перестала быть проблемой. В эти “сытые годы” все получали небывалые деньги. Никогда еще в России человек не получал такую большую заработную плату.

Где тут травма? Наоборот, психологически здесь должно быть ощущение компенсации: мы самые крутые, мы платим за все. Это абсолютно победительская схема, она вульгарная, но тем не менее.

Парадокс в том, что ностальгию по Совесткому союзу устроила та самая либеральная власть – ельцинская власть второго срока. Все началось с проекта “Старые песни о главном”, который придумали Эрнст и Парфенов с коллегами. Ельцинская власть, чтобы успокоить людей, использовала советскую ностальгию, советскую культуру. Взяли только песенки – они действительно хорошие. Но, как выяснилось, это очень опасная штука. Потому что от эстетики нельзя отделить этику. Когда ты слушаешь прекрасные советские песни, ты можешь не ассоциировать их с определенной эпохой и строем.

Вот это заигрывание с советской эстетикой оказалось засадой для либералов. Они сами себя и погубили этой ностальгией. Потому что люди расценили это не как простые песенки, а как ностальгию по советской власти.

Все это произошло из-за того, что после развала СССР не появилось идеи новой России. Россия воспользовалась старыми смыслами, советскими идеями – в том числе милитаристской этикой.

Д.Б.: Власть, которая пришла на смену Ельцину, это тоже использовала?

А.А.: Путинская власть поначалу это тоже использовала в качестве эстетики, особо не проникаясь идеями. Путинские чиновники же сами воспользовались плодами капитализма в полной мере. Они сибариты, любят наслаждаться преимуществами западной жизни. Кому, как не им, знать, что это такое. Так что на уровне экономики они, как это ни странно, вполне разделяют капиталистические взгляды.

Поэтому на определенном этапе для путинской власти советское было оберткой, она подыгрывала этим настроениям. Но потом вулкан ностальгии, который власти разбудили, накрыл и этих людей тоже. Они стали жертвами собственной пропаганды.

Д.Б.: Сами в нее поверили?

А.А.: Да. Они решили, что лучшая идея для России сейчас – это воспользоваться советским опытом. Но частично, ведь советский опыт – это в том числе, и интернационализм и дружба, а сегодня ни о каком интернационализме, очевидно, говорить не приходится. Сегодня процветает абсолютный поощряемый национализм.

От Советского союза взяли какие-то внешние элементы. Получился странный гибрид западной экономики и советской атрибутики.

Д.Б.: Может быть, эта советская атрибутика используется как какой-то занавес, чтобы отвлечь людей от реальных проблем?

А.А.: Уже нет, она проникла в кровь. Сегодня пропаганда пользуется худшими образцами клише 70-80-х годов: она сместилась с борьбы с украинскими национализмом к борьбе с американским капитализмом.

В 2014 году в России произошла активизация милитаристской этики, люди очень активно откликнулись на неосоветскую пропаганду, почувствовав что-то знакомое и родное.

Мой коллега и учитель, Даниил Дондурей, главный редактор журнала “Искусство кино”, как-то заметил, что в России нет сериалов, герои которых трудятся. Все сериалы – о бандитах, полицейских, чекистах, о войне и армии. Нет человека труда. Я бы даже расширил: нет человека мира.

Мирный труд в современном российском кино неотрефлексирован. Когда смотришь римейк советского фильма “Служебный роман”, действие которого перенесено уже в наше время, замечаешь, что ни режиссер, ни сценарист не знают, как изобразить процесс труда на экране. В российском кино нет стойкого и убедительного образа мирного действия. В России не появилось философии мирной жизни, если уж совсем обобщать.

Д.Б.: Тем не менее, в 90-х была прослойка культурной интеллигенции, которая не ощущала травмы от развала Союза и пользовалась предложенными свободами. Но в итоге оказалось, что эти же люди снимают фильмы, воспроизводящие идеологию ностальгии по советскому. Откуда у них это взялось?

А.А.: Это тоже проблема сознания. Дело в том, что у типичного российского культурного деятеля нет никаких внутренних убеждений. За 23 постсоветских года эти люди не отрефлексировали происходящее. Они не выработали ощущения самоценности свободы, свобода ими понимается как выгода. Они занимались выполнением заказов – сначала для бизнеса, а потом для властей. Поэтому подавляющее большинство деятелей культуры стало работать на идеологию, с легкостью соглашаясь на любые проекты.

Меньшинство же обозначило свою позицию в 2011-2012 годах – они выступали на митингах, требовали каких-то изменений.

Д.Б.: Как вы считаете, если ослабнет идеологический пресс в СМИ, что изменится?

А.А.: Как только исчезнет пропаганда, вы просто не узнаете Россию.

Проблема российского сознания заключается в том, что оно очень доверчивое и подвержено внушению. Русский человек очень внушаем – это один из моих выводов. Он зависит от телевизора. Как только исчезнет пропаганда, я уверен, что людей, обладающих милитаристическим сознанием, останется 10%.

В этом году были такие периоды, когда по каким-то причинам пропаганда ослабевала – в эфирах появлялось альтернативное мнение. И слушатель волшебным образом менялся. Это было видно по голосованиям. Как только снижается градус агрессии, меняется публика.

Я не верю в то, что большинство жителей России агрессивны. Большинству все равно. Их не волновала Украина в течение 23 лет, разве что на каком-то бытовом уровне. Их агрессия – результат пропаганды, а не естественный феномен.

Д.Б.: Как вы считаете, намерение украинских властей создавать контрпропаганду в ответ на российскую пропаганду – это ложный путь? Или это может быть эффективным?

А.А.: Если мы говорим о созданном Министерстве информации, то я не думаю, что его появление будет иметь катастрофические последствия для общества. В Украине более эффективно гражданское общество, чем в России. Есть журналистское сообщество, которое не позволит ввести цензуру и будет ей сопротивляться. Хоть ты два или три Министерства информации открой. Бояться этого “министерства правды” бессмысленно.

Что касается ответа пропагандой на пропаганду – я тоже считаю это решение бессмысленным. Потому что лучший ответ на пропаганду – это правда.

Существенное отличие украинской журналистики от российской – в том, что она беспрерывно критикует собственную власть. Это абсолютно нормально и является признаком независимости прессы.

Российская пропагандистская журналистика, кстати, как ни парадоксально, только критикуя Украину, чувствует себя свободной. Потому что про Украину можно говорить все. Для российских СМИ критика Украины – это компенсация по Фрейду, они таким образом компенсируют невозможность говорить открыто на серьезные темы о российской власти.

Ведь как только массив украинских тем исчезает из российской повестки, российская пропагандистская машина становится абсолютно беспомощной. Ругать власти, даже третьего-четвертого уровней, не говоря уже о первом, невозможно. Можно только хвалить, и тут российские СМИ могут только соревноваться в поисках лучших слов для похвалы власти. Удивительное дело, из-за пропаганды, российская журналистика потеряла свой инстинкт и навык критического отношения к власти.

Д.Б.: Это самоцензура?

А.А.: Боюсь, что это даже уже самоцензурой не назовешь. Самоцензура – это когда у человека есть привычка говорить на определенные темы, но он себя сдерживает. А тут у людей даже привычки такой нет. Талант журналиста сегодня заключается в том, чтобы любую тему свести к краху Америки. Америка понижает цены на бензин – это к скорому краху. Демонстрации в Фергюсоне – крах. Выпал ледяной дождь – скорый крах Америки. Это возвращение к языку 70-80-х.

За 14 лет выросло целое поколение журналистов, которое утеряло навыки критического мышления по отношению к собственной власти. Это продукт путинского времени.

Д.Б.: А что с журналистами постарше?

А.А.: Некоторые из них попрощались с журналистским инстинктом довольно легко. Оказалось, что убеждение и ценности свойственны минимальной журналистской прослойке в России. Но надо сказать, что журналистика в России остается наиболее свободолюбивой и активной средой. В ней осталась способность к сопротивлению и борьбе за свои права. Журналистское сообщество в крупных городах – Москве, Петербурге, Екатеринбурге – самое активное и независимое. В нашей среде остались самые убежденные люди.