Алексей Шмурак: “Гламурный накрахмаленный филармонический формат отмирает”

13 февраля в “Хармсе” начнется цикл лекций Алексея Шмурака Этика музыки, в котором автор попробует разобраться, чем является музыка сегодня. Алексей Шмурак закончил Национальную музыкальную академию имени Чайковского, стал сооснователем коллектива Ensemble Nostri Temporis, фестиваля Гольфстрим, он также является координатором и пианистом ежегодных киевских международных мастер-классов новой музыки “COURSE”, Украинской биеннале новой музыки. Мы решили поговорить с Алексеем про его путь от академической композиции к лекторской деятельности, мейнстрим композиторов эпохи быстрого интернета и сложность самоидентификации.

Петр Захаров: Когда тебе нужно представиться незнакомому человеку, как ты это делаешь?

Алексей Шмурак: Да, это одна из моих любимых проблем, потому что в последнее время часто приходится выступать после того, как меня представили. А представляют меня обычно так: “Композитор…” ну и так далее. Я сажусь и говорю: “А почему Вы сказали, что я композитор? Может быть, я не хочу сегодня быть композитором”. Самое простое – это музыкант. Как Шевчук Путину: “Юра, музыкант”. Это вроде довольно общо, но довольно точно, потому что здесь есть мультипрофильность: я и исполнитель, и лектор, и педагог, и менеджер, пишу тексты, предлагали даже на Сигме публиковаться.

П.З.: Все это многообразие как-то структурировано, в нем есть какая-то иерархия?

А.Ш.: Раньше думал, что есть. Говорил, что я прежде всего композитор, а потом все остальное. В каком-то смысле я испытывал внешнее давление, потому что обо мне так и говорили. Но я склонен считать, что любая попытка иерархизации – это ущемление каких-то интенций, умаление заслуг. Поэтому никакой иерархии. Во всех этих ролях я чувствую себя достаточно комфортно.

На самом деле это вполне нормальная ситуация для музыканта. Кого ни возьми из известных личностей – они будут и дирижерами, и исполнителями, и изобретателями инструментов, и звукорежиссерами. Они и live-электроникой занимаются, и залезают в какие-то неакадемические сферы. Это абсолютно нормально.

П.З.: Это свойство последнего поколения композиторов? Ведь о Сильвестрове, например, такого не скажешь.

А.Ш.: Он вообще не попадает ни в какие стандарты, потому что Сильвестров –  это медийная фигура. Человек, который может зарабатывать одним только именем. К таким людям можно отнести того же Пярта, Пендерецкого, Гласса, любого общеизвестного композитора. Когда они начинали, они жутко много работали. В 20-30 лет они все были гениями, все без исключения. Потом что-то происходит. А именно: они понимают, что им достаточно щелкнуть пальцами, и у них сразу концерт, издание. К старости они иногда почти что сходят с ума.

Если же говорить о молодых, которым сегодня 20-30, у них совсем другая ситуация. Им приходится заниматься всем. Мои коллеги-сверстники как правило ничем не брезгуют. Они понимают, что жизнь может заставить их делать что угодно.

Дело в том, что меняются медиа, меняется отношение ко всему. Сейчас, как мне кажется, этот процесс развития и постоянного перепрофилирования внедряется уже и в старшее поколение. Глядя на то, чем сейчас занимаются люди 60х-70х годов рождения, я вижу, что и они осваивают новые мультидисциплинарные поля. Мне кажется, что сейчас немного стираются границы между композиторскими поколениями. Разница между сорокалетними и двадцатилетними исключительно идеологическая, но не технологическая. Когда я начинал, десять лет назад, она была чудовищной. Нас разделяли не только вкусы, но и техника, в которой мы работаем. Эти десять лет быстрого интернета всех немного унифицировали. Единственное различие, которое остается актуальным – это те, кто стремится быть у каких-то регулярных кормушек, и те, которые готовы менять их. Первые, как мне кажется, вымирают: они остаются у своих фондов, институтов, меценатов (разумеется, не в нашей стране), но у них меньше ресурса для развития.

П.З.: 13 февраля в «Хармсе» начинается твой цикл лекций «Этика музыки». Похоже, ты с одинаковой интенсивностью создаешь музыку и слова. Насколько различны для тебя эти два процесса?

А.Ш.: Мне кажется, что слова я создаю гораздо чаще, чем музыку, особенно в последнее время. Другое дело, что я к этим текстам по-прежнему отношусь как к хобби и не пытаюсь это монетизировать. Поэтому мой интерес к этому очень нерегулярный. Скажем, известно, что Лев Толстой один вальс написал. Я по отношению к своим текстам – как Толстой в отношении музыки: аматор. Это если говорить о текстах в виде букв. Если говорить о текстах как публичной речи – тут я не аматор очень давно. Говорением я серьёзно занимаюсь уже не первый год. Я был ведущим на концертах камерных и симфонических оркестров. На концертах своего ансамбля, всех своих сольных проектах я уже почти десять лет говорю не переставая. Поэтому совершенно нормально, что в какой-то момент я стал говорить без музыки. Мне кажется, что это естественное продолжение.

Могу сказать, то, что я буду делать в «Хармсе» в этом месяце – это абсолютно уникальный проект. Я буду пытаться в лаконичной форме переосмысливать огромное количество категорий, ценностей и смыслов, связанных с музыкой. Контент этого проекта – результат того, что я продумал и отрефлексировал за много лет и за последний год в особенности.

Любой концерт – это артикуляция одной, двух, трех проблем – максимум. В данном случае я рассмотрю множество проблем и попытаюсь увязать их в систему. Это будет что-то вроде философского манифеста. В процессе работы за этот месяц подготовки, самих лекций, общения с людьми после – мои мозги будут вынуждены довольно активно работать. Думаю, что после этого я выйду преображенным, и это позволит мне по-новому посмотреть как на лекторскую, так и на концертную деятельность.

П.З.: В связи с твоим рассказом о преображении. Ты бы мог описать отношения между готовым произведением, его актуализацией в определенном контексте и реакцией на него?

А.Ш.: Это для меня очень важная тема и одна из причин, по которой я стал с чрезвычайным скепсисом относиться к академической музыке. В последнее время я чувствую, что композиция – сочинение готового текста, неизменного, который исполняется по определенным инструкциям, – это какой-то очень неживой процесс. Взаимодействие становится каким-то ритуалом, а не тем, что меняет, живет и меняется само. Поэтому последний год я больше занимаюсь перформативностью в самых разных областях. Это и сольная исполнительская рояльная деятельность, это и различные довольно экспериментальные проекты с Олегом Шпудейко, это мультидисциплинарный проект «Вечерние слушания», который я с коллегами Сергеем Загнием и Марком Булошниковым сделал на Новой сцене Александринского театра в Петербурге, это и песенный проект Истерический дог, и лекторская деятельность.

Что я подразумеваю под перформативностью? Это существенное увеличение роли онлайновости – того, что происходит в данный момент, слушательской и моей реакции на него. Того, что я испытываю, о чем я думаю, что во мне меняется после того, как продукт вышел. Жизнь «после». Я понял, что это гораздо живее и содержательнее, чем сухой процесс «до». Вся эта структуризация… Возможно, это связано с моими психологическими особенностями: с детства я очень люблю составлять планы, но в жизни все совсем не по этим планам происходит. Чем больше я перетекаю в жизнь, тем больше понимаю, что в ней другие процессы, другие механизмы, и это дает другого типа диалог. В своей деятельности я пытаюсь научиться этому диалогу.

Парадокс в том, что в этом году мне предстоит написать несколько произведений, в которых у меня не будет никакой возможности эту перформативность проявить. Два месяца назад я думал, что больше не буду писать академические композиции. Это было, конечно, наивно, инфантильно, просто невозможно. Но все равно, даже если я буду продолжать писать академическую музыку, все, открытое мной за последний год так или иначе отразится в ней. Той сухости, менторства, некой формальности, которую демонстрировала моя музыка до этого – ее, возможно, уже не будет.

П.З.: Ты бы мог вписать свое открытие перформативности в контекст того, что происходит с музыкой сегодня?

А.Ш.: Это настолько мейнстримно, что даже противно. Сейчас все читают лекции – и я читаю лекции. Сейчас все занимаются импровизацией, и я тоже ей занимаюсь. Это абсолютно естественный процесс, который протекал за последние десять лет быстрого интернета.

Что собственно происходило? Сначала все думали, что надо создавать ансамбли, проникать в филармонии, кто-то даже думал, что надо писать симфоническую музыку. А потом как-то все немного протрезвели и поняли, что нужно самим что-то делать, сбиваться в маленькие группы, осваивать маленькие залы. Все то, что происходит в мире поэтов и художников. Потому что этот гламурный накрахмаленный филармонический формат отмирает. Конечно, такие концерты остаются. Но скорее просто потому что мало людей в нашей среде. Но среда быстро развивается. В Киеве просто бум новой музыки, о чем десять лет назад я мог только мечтать. То, что было в Берлине двадцать лет назад – в Киеве сейчас тоже будет. Клубы, сквоты, дискотеки, с хореографией, без нее – все это заполонит Киев в ближайшее время, и уже начинает заполонять.

Поэтому то, что я двинулся в этом направлении – это дичайший мейнстрим, но то конкретное направление, которое я избрал, довольно оригинально. В частности, это интерпретация классической музыки и сложный, противоречивый психологизм. Этим в Украине почти никто не занимается. Кстати, лекторская форма в этом плане очень удобна – она позволяет в простых словах выразить то, что я выражал в сложной музыке. Это удобный посредник между моими внутренними запросами и сегодняшними требованиями к коммуникации.

П.З.: Что касается говорения о музыке. Ты, наверное, перелопатил довольно много материала в процессе подготовки лекций. Каким ты видишь украинский музыкальный дискурс?

А.Ш.: Этот вопрос заставляет меня почувствовать что-то вроде стыда, потому что я же почти не присутствую в украинском дискурсе. Я почти не исполняюсь и не исполняю в Украине. Эти три февральских лекции – это настоящий прорыв. Поэтому на этот вопрос я не могу ответить. Мне нужно сначала попытаться заговорить, а потом услышать что-то в ответ. Скажем, в конце марта у меня будут два проекта на поэтическом фестивале, который пройдет в Пленке, в Центре Довженко. Оба проекта будут связаны со словом. Первый пройдет на открытии фестиваля, где будут читать украинские русскоязычные поэты. Второй проект – мы с крымским поэтом Дмитрием Аверьяновым делаем перформанс. Я надеюсь, что в процессе работы я погружусь в это поле, познакомлюсь с новыми людьми, постепенно войду в этот дискурс и смогу ответить на твой вопрос.