Bob Basset: “Я боюсь стыда. Недолговечности тоже боюсь”

Протягом жовтня в харківському центрі сучасного мистецтва «ЄрміловЦентр» тривала  виставка «Предмети» художників Гамлета Зіньківського та Bob Basset’а. Вже за перші дні «Предмети» стали найвідвідуванішою виставкою року в Харкові. Кілька тисяч відвідувачів побували в «ЄрміловЦентрі», щоб на свій розсуд прочитати історію про місто, розказану митцями за допомогою різних предметів. Від Bob Basset’а тут – дев’ятнадцять шкіряних масок, стімпанкова собака й старі дзеркала: крізь їхню витравлену амальгаму просвічують маски, кожен може за бажанням «приміряти» свою. Від Гамлета – стіна з кількома сотнями ножиць, що їх Зіньківський дванадцять років збирає по світу, та повсякденні предмети, які художник намагається переосмислити. Крім того, художники презентували спільну відеороботу, зняту в Парижі, та запропонували глядачам (не) стріляти в мистецькі об’єкти в тирі.

 Виставка стала для нас приводом поговорити з Бобом Бассетом (справжнє ім’я – Сергій Петров), спізасновником і натхненником студії Bob Basset, автором поняття «техноромантизм», яке видається нам дуже співзвучним для  міста, в якому працює художник, – Харкова.

 

 

“Город – это когда нет пыли и есть диалог”

 Иванна Скиба-Якубова: Сергей, ваша с Гамлетом выставка довольно обтекаемо называлась «Предметы». Но, кажется, получилась история о чем-то еще?

Bob Basset (он же Сергей Петров): Похоже, у нас получилась история про город. О том, каким он может быть разным. У меня — реальные предметы нереальных миров, у Гамлета — реальные, из нашего мира. Вот, например, ножницы, которые Гамлет собирает по всему миру, — у них в городе одна жизнь, а вне города — другая, наверное, какая-то.

И. С.-Я.: Мне понравился взгляд на выставку Зои Звиняцковской [мистецтвознавиця, фешн-критикиня – ред]. Она говорит, что для неё здесь все — о Харькове, потому что Харьков — единственный в Украине настоящий город, а ты — один из самых урбанистичных украинских художников. И все твои «гомункулы» (это она о масках) — здоровые, блестящие, сильные городские жители. Гамлет же, как говорит Зоя, напротив, человек, которого город тяготит, которому бы «на травке полежать», но он вместо этого блуждает городом, потому что любит его такой маниакальной любовью, как «свою прелесть».

В. В.: С Гамлетом я по городу обожаю ходить, он, зараза, какие-то такие штуки видит…

И. С.-Я.: А где «не хватает» — добавляет? Как тебе кажется, история с закрашиванием его стены, случившаяся буквально за неделю до вашей выставки, она о чем?

В. В.: Это история с очень хорошей динамикой. Все современное искусство (да вообще все искусство) должно иметь реакцию. Если оно без реакции — это не искусство. Декорации, например. Сожги кто-то половину харьковского Художественного музея, никто б не заметил.

И. С.-Я.: Я бы заметила, там Петров-Водкин…

В. В.: Он там есть, но музей ничего не делает, чтобы у нас была реакция на него. Он с нами оттуда не разговаривает, музей ему в этом не помогает. A тут — динамика!

И.С.-Я.: Но ведь не Гамлет ее запускает… И даже не тот, кто закрасил, а тот, кто сверху написал: “Хуй. Так лучше?”

В. В.: Но все происходит в рамке, им заданной. Буквально, черной рамке, которую он нарисовал. Она остается, и все эти новые «полотна» — внутри нее.

По городу полно на стенах рекламы наркотиков, пацанва какую-то нацистскую ересь рисует, — вот это почему-то никто не закрашивает. Но главное, получился новый виток разговора о городе. Что в городе можно, что нельзя. Это важные разговоры, важно, что людям нужно, чтобы искусство жило в городе.

А тут еще совпало, что за пару недель до нашей совместной выставки открылась выставка Гамлета в Муниципальной галерее, это очередной его рисованный дневник, еще одна история про город. Кто в нем живет, что они делают.

И. С.-Я.: А ты вообще согласен с версией, что «Харьков — единственный в Украине город»?

В. В.: Я не настолько объехал Украину, чтобы заявлять что-то. Но если сравнивать с первым мегаполисом — Киевом, то Киев для меня более пасторальный. Я в детстве много жил за городом, у нас была дача. Ты отличаешь городского человека от сельского: городской человек более замкнут, он быстрее ходит. До войны я побывал в Донецке, один раз. И вот никакой это не индастриал, это цепочка шахт, поселков, все разорванное, не связанное. Центр — как харьковская окраина. Такого плотненького, тверденького, каменного — не получилось.

Любое место — это в первую очередь люди. Связи между ними, диалог. И вот они или есть, или нет.

И. С-Я.: Вот о чем думаю. С одной стороны, где ты — а где харьковский конструктивизм. Ничего общего. С другой — для конструктивизма важно показать материал, важно испытать материал — и для тебя важно. Там бетон, штукатурка — у тебя кожа. И то, и другое — без прикрас, во всей своей мощи. Или вот стимпанк, из которого вырос твой техноромантизм, — с одной стороны, ну ретро же махровое, а с другой — все по нему последние лет 20 угорели, значит, что-то задевает, значит, подходит он современному человеку, может он с этим жить.

В. В.: Никогда не думал об этом с такой точки зрения, но как-то, видимо, город впитывается. Я здесь живу, хожу, вижу, коммуницирую.

И. С.-Я.: Расскажи мне о городе, в котором мы оба живем. Что тебе в нем хорошо, что — раздражает.

В. В.: Меня раздражает пыль. Когда я побывал в Париже, я узнал, что такое город. До этого я не знал. Город — где не пыльно. А где пыльно — это не город.

Раздражает, когда из красивого делают некрасивое. А такого много. В 90-е началось это течение «по-богатому». Есть деньги на этот красный долбаный гранит, и они его к любому низу здания давай приделывать, или бывает еще черненький, но — кривенько. По-нормальному не могут, как двести лет назад. Вот сейчас на улице Скрыпника к конструктивистскому зданию зачем-то по низу плитку лепят. Зачем?

И. С-Я.: А как ты, с твоей чуткостью к материалу, живешь в городе, где как ни ондулиновая крыша, так вагоночка пластиковая. Насколько важно качество материала для качества человеческой жизни?

В. В.: Из говна конфету не слепишь. Даже если оно дорогое. В городе на самом деле много дорогих материалов используется. Эти гранитные, красивые, как им кажется, плиты, итальянские штукатурки за бесконечное количество денег за квадратный метр. А нужно на самом деле вернуть стенку кирпичную, которая была, дать тонкий слой аккуратный штукатурки. И низ здания должен быть таким, каким он предполагался. Предполагал архитектор набрызг — оставьте этот набрызг. Предполагал архитектор кирпичную красоту — оставьте ее. Попытайтесь нас не мучить этими фактурами, которые, может, выглядят дорого и стоят дорого, но это же ужасно.

И. С-Я.: «Красиво» же — размытое понятие. Для кого-то то, что ты делаешь, — это некрасиво и страшно: уродцы, динозавры, рожа перекошенная…

В. В.: Слава богу, я бы помер, если бы всем это было красиво, честно. Но точно никто не упрекнет в том, что сделано плохо. Я никогда не забуду то ощущение стыда, когда мы с Олегом [брат Сергея, сооснователь студии Bob Basset, умер в 2011 году – ред] еще только учились работать с кожей, когда люди брали наши объекты, а там или шов полез, или кнопка отпала. Это стыдно, это отвратительно. Даже если меня нету в этом месте, мне все равно будет стыдно. Зачем мне жить в ожидании стыда, объясни мне? Вот такой стыд — он и у градостроителей должен быть.

Значительно проще сделать предмет прочным изначально, чем сделать его похожим на прочный.

У моих действий ноги растут из очень простого: я боюсь стыда. Недолговечности тоже боюсь.

“У нас привыкли думать короткими сроками”

И. С-Я.: А что будет с твоими масками через сто лет?

В.В.: Они будут в цифре. Сохраняемость материала будет не так важна. Но сто лет они точно проживут. Современная сохранная химия наконец-то стала исключать из себя силикон, который уничтожает кожу, глицерин, который ее сжигает, воски пчелиные, которые на самом деле биологически активны… Эта эпоха закончилась. Используются только высококачественные очищенные воски химического происхождения, появилась фантастическая устойчивость к ультрафиолету.

Я иногда перекрашиваю свои старые предметы, используя более качественный современный материал. Но это не имеет значения, потому что все это станет цифрой, она и будет исторической ценностью. Любое произведение искусства, архитектурный памятник будут иметь полноценный цифровой паспорт. И таких трагедий, как сгоревший музей в Бразилии, уже не будет, все будет оцифровано.

Искусство не исчезнет, но будет сохранено. У объекта будет паспорт материала, полноценная, детализированная 3D-модель, история копирования этих моделей. И будут станции, которые смогут воссоздавать эти предметы за ничтожное количество времени. Но для этого понадобится еще 50-60 лет.

И. С-Я.: Эта история про воск, который должен оберегать кожу, а он ее разъедает, — она ведь тоже странная метафора города. Это как химреактивы, которыми посыпают снег, чтобы он быстрее сошел, а они асфальт портят.

В. В.:  Это все уходит, успокойся. Вот в Хельсинки используют гранитную крошку, а потом весь этот снег собирается с дорог, свозится в одно место за городом, где лежит до августа-сентября, и потом эта гора оседает, и они снова с этого места берут гравий.

В цивилизованном мире это все решено. То ли Швеция, то ли Норвегия заявила, что будут покупать у России мусор, потому что их собственная мусоросжигательная промышленность начала простаивать — нет мусора, жечь нечего, представляешь! Если это где-то началось, есть все шансы, что оно и у нас будет. И материалы другие тоже будут.

И. С-Я.: Мне кажется, что ты из тех художников, для которых работа с материалом — исследование. Прогнуть его, испытать — «а вот так сможет? а  так?»…

В. В.: Конечно, я пытаюсь экспериментировать. Помнишь, у меня была маска с черепом, Гамлет попросил сделать квадратный затылок. Она прогибалась, прочный, красивый прямоугольник не получался. Я очень разозлился, и мы взяли поликарбонат — очень прочный материал. И мы сделали коробку из него, поместили маску в эту коробку, и тогда получилась прочная конструкция, с которой точно уже ничего не произойдет.

Потом я ошибся с краской: сказал Гамлету использовать акрил, а он не лег. Рисунок слез, поэтому там еще есть эффекты исчезающего рисунка и текста, что тоже прикольно.

Потом я вспомнил, что у меня есть краска акриловая специально для кожи, и он уже ею нанес рисунок. Это было очень долго и муторно. Но важно уважать и материал, и себя, когда ты с ним работаешь, и того, кто будет этим пользоваться потом.

И. С-Я.: А вот люди, которые строят украинские города, — им что, никто не объяснил, что так неуважительно — нельзя?

В. В.: Мне кажется, они выросли в очень конкурентной среде, и поэтому часто вынуждены думать очень короткими сроками. Им предыдущие поколения показали, что нужно думать здесь и сейчас. В девяностых, когда все менялось дичайшим образом, выжили и у рычагов власти остались те, кто смогли максимально эффективно к этой постоянно меняющейся системе приспособиться. Она меняется — а ты уже готов!

Истории на длительный срок – они не зародились даже. Но с другой стороны, денег становится больше, требования становятся жестче. Ты можешь настроить кучу жилых комплексов, но ты должен создать инфраструктуру детских садов, школ. Иначе у тебя не будут покупать квартиры. И они начинают понимать, что выиграет тот, кто предложит решение.

И вот смотри, я же, например, не только с кожей работаю, я смотрю — где объекту что подходит. Если мне где-то пластик подходит — я пластик использую. Некоторое время назад мы сделали прекрасный череп космонавта в шлеме. Ну как я его из стекла сделаю? Нет, я знаю, как это сделать, но это не выгодно. Я покупаю очень качественный визер мотоциклетный, который сделан из поликарбоната. Первична не философская составляющая «натурального материала», а разумность использования. И предмет должен быть долговечен.

 

«Чем больше трактовок – тем интереснее»

И. С.-Я.: Давай вернемся к «Предметам», то есть к выставке. Какие еще трактовки того, что вы сделали, тебе встречались?

B. B.: Ой, мне так про два лика города нравится! И я никогда не думал, есть ли Харьков в том, что я делаю, — а он, получается, есть! Вот в этой любви к индустриальности, к движению.

Но я всегда открыт к новым трактовкам. Чем больше трактовок, тем лучше я сделал свое дело. У меня нет проблемы, что вы как-то не так меня поймете. Вы не можете меня не так понять — потому что я не имел в виду ничего конкретного.

Нет, я что-то имел в виду, но внутри. Это будет фантасмагорическое чудо, если вы повторите мой путь от чешущейся пятки, зубной боли, скомканной неудачно простыни — к той маске, которую вы в итоге видите. Или мой сон, когда я гоняюсь за детьми с большой металлической, сверкающей иглой. Я надеюсь, что вам это в голову не приходит. Во сне надо было детям прямо в мозг эту иглу вставлять.

И. С-Я.: Это очень хорошая метафора культурной экспансии.

B. B.: Да. Я в противогазе сам и он переходит в такую сверкающую иглу. И я должен за ними охотиться. Почему дети? Потому что сверху.

И. С-Я.: Удобно. Потому что нам уже что-то вставлять бесполезно, а детям — можно. А скажи, на выставку приходят дети, хочешь ли ты коммуницировать с этой аудиторией? Или она сама разбирается?

B. В.: Они разберутся без нас. Я не вижу механизмов это все направлять. У нового поколения очень сильно повысилась критичность к высказываемому. Они все подвергают сомнению. И честно говоря, я аплодирую стоя. Потому что у нас этого не было. У нас эту способность выбивали палками и ногами.

У детей перед глазами происходит огромное количество историй, связанных как с успехом, так и с неудачами. Они это видят, у них есть ориентиры. Признак успешного человека в будущем — это синтез. Не запомнить больше всех, нет, это уже прошло. Не добежать быстрее всех. Только успешный синтез, быстрый успешный синтез.

 

«Я думал, человек не может стрелять – в искусство»

И. С-Я.: Давай про твой тир поговорим. Итак, вы в полузакрытой выставочной комнате поставили тир, с настоящими винтовками для тира, и в качестве мишеней — одну из твоих масок и два нарисованных Гамлетом лица. И, оставив винтовки без присмотра, ты почему-то решил (так ты мне говорил перед выставкой), что люди — конечно же! — стрелять не будут.

B. В.: Ох, я, конечно, расстроился. Мне не маску, которую расстреляли, жалко. Маска-то стала новым, по сути, арт-объектом. Но мне правда казалось, что люди, увидев арт-объект, стрелять не будут. Тем более, мы же им не посреди ничего эти ружья дали, мы их в этот тир медленно провели, тир был уже в конце выставки, когда ты уже вроде понял, что тут — искусство.

Вика Бавыкина [кураторка – ред.] выстроила такой хороший лабиринт из масок, что люди не могли просто так пробежать мимо, они уже подготовленными должны были прийти

И. С-Я.: Ага, и ты думал, что если люди пройдут по этому лабиринту, проживут с тобой твою историю, осознают  ценность искусства и не возьмут в руки ружье?

B. В.: Я думал, они будут стрелять в стену. Человеку только дай ружье, ничего подсказывать уже не надо. Там же не было написано: расстреляйте маску, иначе вас убьют.

И. С-Я.: В кураторской концепции шла речь о «переосмыслении предметов». Но может, человек не способен переосмыслять предметы? Вот есть ложка, вряд ли ты ее в ухо засунешь, ты будешь ею есть.

B. В.: На подсознательном уровне конечно: ружье — стрелять, ложка — есть. Тут без вариантов. А попробовать толкнуть человека в другую сторону — интересно. Не факт, что это возможно.

«Маска – наше естественное состояние» (или: Реальные вещи нереальных миров)

И. С.-Я.: Еще в изначальной кураторской концепции речь шла о редимейде. Но ведь твои маски — это точно не редимейд.

В. В.: Я делаю реальные вещи для нереальных миров. Называйте это редимейд тех миров. Оно для них нормально.

В тех мирах тоже есть шахтеры, банальные чиновники, инженеры. У них там балы, свадебные наряды… Я думаю, что-то из моих масок является обязательным для ношения там: обозначает регалии, статус, а что-то является чуть ли не обменной ценностью. В этих мирах все возможно. Форма, гарантирующая выживание, например.

И. С.-Я.: А маска — гарантирует выживание?

В. В.: Маска преследует человека с самого начала его существования. Как только он самоопределился как человек. Вот человек обмазался грязью, кусок коры к лицу прилепил — это уже маска.

Маска нужна, чтобы закрепить эмоцию, которую ты хочешь нести, а у тебя физически не получается. Чтобы никто не знал, как ты поменяешь свою эмоцию в другой ситуации. Рисуем улыбку, зубы, смещаем глаза и нос — и мы исчезаем вообще с точки зрения человека, у нас уже нет этого треугольника распознавания. Это бесконечно эффективный инструмент.

И. С-Я.: Вранье?

В. В.: Вранье — это форма коммуникации. Есть ты, и тебе нужно информацию скрыть или донести.

И. С-Я.: Тебе комфортно в мире, в котором вокруг маски?

В. В.: Так маски у всех. Моя борода — маска. Твоя косметика — маска. Цветовое решение, которое ты выбираешь, и оно оттеняет лицо — тоже маска. Мы можем, конечно, снять все, смыть все и посмотреть друг на друга, какими мы есть. Но дело в том, что эволюционно мы несем в себе необходимость прочтения кодов.

И. С-Я.: А представь, этот разговор сейчас происходит в бане, мы все изрядно подстрижены, побриты и обнажены. Что это поменяет в нашем диалоге?

В. В.: Мой взгляд будет все время падать на грудь. Я на лицо меньше буду смотреть.

И. С-Я.: Получается маска — гарант коммуникации?

В. В.: Уже да. И этому уже миллионы лет. Мы уже не можем без масок. Мы сначала считываем код, и то, как хотим выглядеть: макияж, одежда, запах.

И. С-Я.: А это не подмена понятий?

В. В.: Нет. Это наши инструменты. Дом — это подмена понятий? Крыша над головой — подмена понятий?

И. С-Я.: У вас на выставке «Предметы» есть несколько старинных зеркал, в которых ты вытравил амальгаму и вставил сзади маски…

В. В.: Я же говорю, желание человека надеть маску — одно из древнейших. Люди часто просят дать примерить наши маски, и я нашел способ, как это сделать — интересно для людей и нетравматично для арт-объектов.

И. С-Я.: Вот вы с Гамлетом побывали с твоими масками и его объектами не только в Харькове, но и в Париже, и в Лиме. Что с масками там — и тут?

В. В.: В Харькове так: чем дальше мы уходим от совка, тем больше улыбающихся, тем больше той свободы, к которой ты стремишься и ожидаешь. Простите за доморощенную аналитику, но я отлично понимаю, почему Путин спешил — потому что еще немножко, и тут некому было бы продавать Россию эту, не было бы покупателей.

Лима поразительна тем, что там у людей почти нет масок. Смотришь на человека и уже есть какое-то мнение о нем: мелкий воришка — да, писатель — да.  

Париж — мегаполис во всех отношениях. Там очень много одиноких людей, они в масках. Есть, конечно, люди счастливые, общаются. Полное разнообразие. Вот эти все рассказы, что, мол, вы никогда не застанете того (!) Парижа — я не знаю, о чем они говорят. Париж, который я видел, совершенно прекрасен. Он, как и любой город — разный. Есть островки запустения, есть абсолютная роскошь. Что-то отваливается, что-то прикручивают. Все это живет, функционирует, все это жизнеспособно. Очень живой город.

И. С-Я.: Жизнеутверждающее под конец. Ты — Дарт Вейдер и у тебя навсегда одна маска. Что это будет?

В. В.: Нифига, это будут разные маски. Я же знаю, как их сделать.