Евгения Губкина: “Любим мы нашу архитектуру или нет – это не волнует ни девелоперов, ни власть”.

Цього року планується до виходу книга «Soviet Modernism. Brutalism. Post-modernism. Buildings and Projects in Ukraine 1960–1990». Над нею працювали фотограф Олексій Биков і дослідниця архітектури Євгенія Губкіна. Книга спробує пояснити унікальність об’єктів модернізму в Україні. Матеріал для книги Євгенія накопичувала протягом 5 років. Про радянський модернізм, його історичну спадщину та роль публічних просторів у житті містян, ми поговорили зі співавторкою книги Євгенією Губкіною. Фотографії до тексту – Олексія Бикова.

Никита Гладченко: Что такое брутализм и советский модернизм и какие их основные особенности?

Евгения Губкина: Если смотреть на этот вопрос с точки зрения искусствоведения, то можно выделить период, который долгое время было принято называть «послевоенным модернізмом» или «второй волной модернизма». Первая волна – это 20-30 годы – то, что в Харькове называют конструктивизмом, а на територии западной Украины – функционализмом.

После 20-го съезда КПСС и развенчания культа личности Сталина началась вторая волна модернизма. Ознаменовал ее начало декрет «Об устранении излишеств в проектировании и строительстве» в ноябре 1955 года.

После этого началось возвращение к основам модернизма – архитектура стала простой по своей форме, дешевой и социальноориентированной. Такая же архитектура могла появиться в любой точке мира. Интернационализм модернизма выражался в том, что в нем не было стилистических особенностей, которые отображают что-то национальное или региональное. Эта архитектура – о мировом прогрессе, и в ней на первом месте функция, и уже затем форма. Архитекторы смотрят на архитектуру не как на стиль, а как на метод. Многие идеологи модернизма выделяли свои слоганы или методы. 5 принципов этого стиля выделил французский теоретик архитектуры Ле Корбюзье: дом должен стоять на пилонах – мы можем видеть это во многих домах 60-х годов постройки, которые стоят на ножках, – крыша должна быть плоская, фасад должен быть простым, на здании должно быть много стекла, чтобы его внутренее пространство соединялось с внешним и так далее. Каждый модернистский архитектор вырабатывал свои принципы, формировались группы и течения, как и в искусстве.

В нашей книге нам важно было найти особенности именно украинской архитектуры модернизма. Если говорить о всей советской архитектуре, то впереди всех, особенно в плане теории, были московские и ленинградские архитекторы. Всегда считалась очень прогрессивной школа армянских архитекторов – мы видим там лучшие, наиболее колоритные примеры советского модернизма. Страны Балтии всегда гордились очень европейской в рамках Союза архитектурой, в которой применялись современные технологии, эксперименты с материалами и удачно вписывались региональные особенности. По зданиям в Риге точно можно понять, что они рижские, но при этом выполнены в модернистских рамках – с социальной функцией.

Н. Г.: А если говорить про Украину, то в чем особенность нашей советской аритектуры? 

Е. Г.: Определить, чем отличается украинская архитектура, было очень тяжело. Если говорить об Украине, мне казалось, что наш модернизм всегда был нейтрально-интернациональным. Здания могли быть со всевозможными историческими аллюзиями – например, в 80-е в архитектуре началась активно использоваться славянская тема, которая особо касалась Киева. Применялся так называемый синтез искусств: например, в мозаиках использовались темы Киевской Руси – но национальные черты было очень тяжело найти.

Внутри Украины вся послевоенная архитектура весьма отличается. У нас есть особенности архитектуры, связанные с функциями регионов в структуре экономики всей Украины. Это индустриальные регионы востока, центральноукраинский регион, связанный с Днепром, морская линия Причерноморья и Азова, и западная Украина, которая выделяется своим, так называемым “гуцульским” стилем.

Наверное, только у архитекторов запада Украины, по ряду факторов, была возможность проектировать с использованием национальных черт в архитектуре. Именно эта архитектура может носить черты национальной украинской. Но важно понимать, что архитектура формальна и всегда заказывается в интерес власти. Почему-то именно там разрешали строить с национальным акцентом. И если где-то в Украине можно найти черты национальной архитектуры, то их нельзя называть сопротивлением или партизанским методом архитекторов. 

Н. Г.: В понимании обывателя может казаться, что именно в Крыму и на Донбассе наиболее сильно представлена типичная советская архитектура.

Е. Г.: Это заблуждение. Феномен украинской послевоенной архитектуры – это ее тотальное покрытие огромным количеством объектов. При этом стереотип о том, что в индустриальных регионах советской архитектуры должно быть больше, полностью разбился о факты – она находится тотально везде. Одним из лидеров по модернистским объектам в моем исследовании, например, стали Черновцы и Ивано-Франковск. Там невероятно много послевоенной архитектуры – возможно, из-за наличия национальных черт люди не понимают этого, и считают, что здания были возведены либо до войны, либо после 91-года. Франковские объекты интересны тем, что они представляют региональный постмодернизм. Тут виден весь путь развития Гуцульского стиля – все этапы от 50-х до 90-х годов.

При этом, если мы говорим о межвоенном модернизме – то он, со всеми клубами и заводами, развит там, где на момент его формирования уже была советская власть. В западных же регионах, напротив, после войны шло намного более активное модернистское строительство по сравнению с востоком. То, что в Харькове произошло еще в 20-ых годах, на Западе стало происходить уже в другом послевоенном стиле.

Если же говорить про Крым, то его послевоенная архитектура практически не имеет национальных и региональных особенностей – это максимально нейтральный модернизм, который можно назвать иконическим интернациональным модернизмом. При этом, крымская архитектура была весьма высокого качества, будто демонстрируя привилегированный статус Крыма. Там строились самые дорогие и качественные объекты лучших советских архитекторов. Крым – это выставка достижений интернационального модернизма. Мы можем догадываться, почему именно там он должен был стать нейтральным и не нести никаких национальных тем: потому что архитектура построена на отсутствии памяти о целом крымскотатарском народе. Целые поколения даже не задумывались о том, что здесь кто-то был ранее, о трагедии, которая произошла. В том числе, косвенно, и благодаря «молчаливой» архитектуре. При этом, достаточно часто использовались различные темы о древности Крыма и связи его с греками.

В Советском Союзе было два варианта успешных ситуаций для архитекторов и их архитектуры: первый, когда власть и бюджеты находятся очень близко и есть возможность уговорить заказчика на постройку чего-то экспериментального, необычного. Так было, например, в Киеве, где можно найти лучшие образцы модернистской архитектуры: киевский крематорий, так называемый дом с тарелкой – здание УкрИНТЕИ на метро Лыбидська, гостиница «Салют» и так далее. Другой вариант – чем дальше от власти, тем больше возможности сделать что-то экстраординарное там, где о тебе все забыли.

Примером может стать Запорожье или Днепр, который был закрытым городом. Кроме того, там развивалась важная на тот момент космическая сфера – в результате в Днепре сформировалась очень мощная архитектурная школа.  Запорожье, где не было своей архитектурной школы, куда приезжали архитекторы, получившие образование в других городах, в Киеве или Харькове, имеет очень мощный пласт послевоенных архитектурных объектов. Например, музей истории запорожского казачества «Хортица», который, к сожалению, насколько я знаю, будет реконструироваться, – это сильная региональная архитектура, которой не стыдно хвастаться и на международной арене. 

Н. Г.: Вы говорите про реконструкцию с уточнением «к сожалению». В эпоху декоммунизации, где есть мысли про отказ от всего советского, возникает вопрос: нужно ли нам декоммунизировать советские здания только потому, что они советские? Имеет ли советская архитектура какую-то ценность?

Е. Г.: Вопрос часто задаваемый, но я бы сразу выделила несколько моментов. Если размышлять о том, в чем ценность советской архитектуры или как ее использовать сейчас, то это, казалось бы, конструктивный путь ведения диалога. С другой стороны, есть вопрос: а кто, собственно, уничтожает эти объекты? Люди, которым нужно пояснить ценность архитектуры, активисты, территориальные громады, эксперты? Или же крупный бизнес и власть? Наш опыт уничтожения и разрушения объектов модернизма очень похож с Грузией – там, безусловно, тоже есть политический и идеологический аспект уничтожения советского наследия, когда говорится про пятно в истории и отказ от исторического периода, а с ним и его наследия. Но, на мой взгляд, самый главный фактор во всех странах, в том числе и в Европе, и в США – это то, что сносят эти объекты для строительства новых.

Местные органы власти снимают здания с баланса и отдают земли застройщикам. Общественности, как архитектор, я советую смотреть на здания не только с точки зрения стилистических особенностей или эстетики, а с точки зрения функции объекта: если мы не будем пугаться слов «Дом пионеров», мы поймем, что это здания с полезными социальными функциями, где дети, так же, как и в Нидерландах, в Испании, могут за копейки посещать кружки и развиваться.

Масса таких функций стали жертвами, на мой взгляд, манипуляций общественным мнением. Мы должны понимать, что мы получим после того, как избавимся от «советского» объекта: новый торговый центр или коммерческий многоэтажный дом, который породит огромный трафик в городе, как это уже происходит в Киеве? В наших ли это интересах? Такие функции нельзя сдавать вне зависимости от того, нравятся нам эстетика здания или нет, нравится нам исторический период или нет. Наоборот, мы можем думать, как реставрировать эти объекты, адаптировать их к условиям, оснащать инклюзивной, комфортной средой. 

Ну и об эстетике. Если сравнивать современную киевскую или, например, одесскую архитектуру, то советское, якобы угрюмое и серое, выглядит значительно лучше, чем развеселье «тортов», «рюшечек» и башенок современных архитекторов.

Кроме всего, есть аспекты ценности и памяти – мы не можем исключить весь этот слой как нехороший, мы не можем забыть его, вырезать или снести. Этот период происходил с нами, и было это довольно долго. Более того, здания советской эпохи построили именно украинские архитекторы. Многие из них думали, что совершают подвиги, выражая национальные или региональные черты в своих зданиях. Прорабатывать проблемные аспекты, периоды истории – более конструктивный и демократичный путь, нежели забывать, уничтожать и отрицать, уподобляясь собственно методам большевиков.

В мировом контексте вопрос стоит в наследии, которое мы должны передавать из поколения в поколение. 20 век – это огромный, очень интересный пласт. Такие же объекты находились и в других странах – мы являемся частью мировых, цивилизационных сдвигов, слоев, волн, которые интересны во всем мире. Если мы начнем удалять их только из-за того, что испугались слова “советский” и застраивать их шопинг-моллами – то как мы будем учиться дальше, как мы будем поддерживать наши архитектурные школы? А главное, как мы будем преодолевать проблемы в исторической памяти? 

Н. Г.: Некоторые здания модернизма стали «звездами» в мире архитектуры – киевские крематорий, дом с тарелкой на метро Лыбидская, гостиница Салют. Действительно ли они настолько уникальны?

Е. Г.: Это вишенки на торте, которые мы имеем. Когда я взялась за тему послевоенного модернизма, я видела мало ярких объектов. Это отдельный вопрос, почему так случилось, почему у нас было мало экстраординарной, уникальной архитектуры, в какой ситуации находились архитекторы и почему они не могли сделать какие-то невероятно яркие экспериментальные объекты.

Киев же, будучи ближе к власти и бюджетам, имел возможность создавать наиболее «странные» объекты. Это сумасшествие и пленило в них, создавало популярность и известность в мире. Студенты, которые увидели в них другую архутектуру, начали устраивать там фотосессии – в 90-х было паломничество к этим обьектам, восхищение, от которого все плавно переходило в поп-культуру.

Популярность этих зданий вышла из профессиональных групп архитекторов, а потом перешла в поп-культуру, позже про эти здания узнали иностранцы и объекты стали всемирно известными. Сегодня все советское, модернистское, в том числе и брутализм с конструктивизмом – это самое трендовое. Теперь это новая экзотика. Если раньше экзотикой мог стать Таиланд или Африка, раскопки ушедших цивилизаций или руины языческих храмов, то сегодня именно мы стали новой экзотикой. Мы являемся предметом интереса, нас исследуют и объективируют, стереотипизируют, но при этом мы себя исследуем мало – и это не очень хорошо.

На этом фоне эти объекты продолжают разрушаться, многие из них уже утрачены. Мы “тащимся” от некоторых зданий, но не несем перед ними ответственности. Мы можем использовать их на футболках, делать сувениры, водить туристов, писать диссертации, но при этом  мы ничего не можем делать против их разрушения. Эти объекты все еще, как минимум, не имеют статусов памятников архитектуры, они вообще не защищены, даже формально. А в нашей системе поставить объект на учет – это 7 кругов ада.

Н.Г.: Почему эти здания не признали и не увековечили как памятники на формальном или государственном уровне?

Е.Г.: В политике Министерства культуры нет направленности на сохранение разнообразных объектов наследия. Наоборот, есть вектор на невмешательство в процесс разрушения. Я не верю, что это происходит бессознательно. Чиновники прекрасно все понимают, у них просто другие цели. Им не интересны и не выгодны объекты наследия – поэтому бюрократически все устроено на усложнение процедуры занесения объекта в список памятников архитектуры и одновременно на очень быструю и простую процедуру исключения объектов из списков памятников архитектуры с возможностью и сохранением  коррупционных лазеек.

Нет ни политической воли, ни интереса. Кроме того, нет прецедента существенного наказания за уничтожение охраняемого памятника архитектуры – я не знаю примеров. Мы видим советскую табличку про то, что объект охраняется законом, но я ни разу не слышала, чтобы за их уничтожение как-то наказывали. А модернистские объекты еще более уязвимы, так как имеют социальную функцию и находятся в ведомстве местных органов самоуправления – такие объекты выгодно снимать с охраны и продавать вместе с землей.

Н. Г.: Почему наши типичные 9-ти этажки строились такими, какими они есть? Можем ли мы называть архитектуру той эпохи искусством или же это больше плановое клепание однотипных коробок?

Е. Г.: Тут есть одна особенность, на которую я хотела бы обратить внимание: это восприятие и наше мнение о том, что эти дома нам не нравятся. Эти «уродливе» здания находятся в том же дискурсе во всем мире – модернистские объекты часто критикуются. Но если мы говорим о массовом домостроении, то вряд ли оно могло бы быть каким-либо другим, ибо это дешевое строительство – социальное жилье. Неужели мы будем ожидать от социального жилья каких-то эксклюзивных, дорогостоящих шедевров архитектуры? Наши «унылые» микрорайоны не претендовали на шедевры объемной архитектуры – это действительно дешевая массовая типовая архитектура, которая, как вы говорите, «клепалась», для того, чтобы расселить максимально большое количество людей. Она должна быть дешевой и выполнять свою функцию.

Было бы прекрасно, если бы общественная дискуссия крутилась вокруг того, как нам переосмыслить эту архитектуру и увидеть в ней социальную и полезную для общества функцию, как нам увидеть публичное пространство.

Между такими домами есть оргомные пространства. Длительное время идет дискуссия о том, что эти пустые пространства – это что-то ужасное, вредное, то, с чем нам необходимо бороться, якобы нам необходимо сделать плотный город. Но ведь в том же Киеве плотный город уже создан так, что дальше просто некуда. Мне кажется, необходимо просто посмотреть на эти публичные пространства и понять, что они несут огромный потенциал для общества, для жителей дворов. Эти пространства могли бы украсить все эти бетонные, иногда уродливые здания. Ведь смысл этой архитектуры именно в публичном пространстве – их можно превратить в небольшие парки, а не одинаковые красно-желтые детские площадки.

Массовая жилая застройка существует в том или ином виде везде – в ней часто наблюдаются и разного рода социальные проблемы, как в Европе, где существует проблема гетто. У нас такой проблемы в чистом виде нет, нам в этом плане повезло и мы в основном дискутируем только про эстетику. Но упускаем при этом другие проблемы городской застройки. Когда я живу на Оболонской набережной в Киеве – летом мне жарко и дискомфортно в плотнозастроенных высоких новостройках с неозелененными дворами и паркингами. Когда на той же Оболони я попадаю в типично застроенные микрорайоны, где есть тень и публичные пространства – мне становится комфортно. Мы должны говорить о публичных пространствах и об их качестве. Они декларируют право жителей на город.

Но, к сожалению, я пока не думаю, что мы дойдем до этого, не говоря уже про эстетическое переосмысление. Например, в Эстонии был модернистский жилой комплекс архитектора Марта Порта, микрорайон с массовой панельной застройкой, где на протяжении около 10 лет благодаря усилиям в том числе активистов и жителей велись дискуссии о том, чтобы восстановить двор в первоначальном виде: сделать его пешеходным, запретить парковать машины, сделать ландшафтный дизайн и убрать балконы и утепления с домов.  Люди согласились на своего рода меморандум о том, как они будут жить – они отказались от своих хаотично выстроенных гаражей в 90-ых годах для того, чтобы там появилось огромное публичное пространство. Они это сделали – сегодня это объект как с открытки, в котором все чистенько и вместо хаотичных неэстетичных жутких балконов установлено балконное там сделано бесшовное остекление. Я не знаю, дойдет ли наша дискуссия до того, чтобы сохранять, совершенствовать и видеть красоту даже в том, что сначала может казаться уродством.

Мы не одни такие. В Великой Британии уничтожаются объекты брутализма, которые были в списках памятников архитектуры. Один из таких объектов – Robin Hood Estate, против уничтожения которого выступала известная архитекторка Заха Хадид перед своей смертью. Комплекс, очень похожий на наши микрорайоны, был снесен. Это не наша ментальность мифическая – бетон и модернизм ненавидят везде. Но тут важнее не те, кто его ненавидит, а те, кто его сносят – если присмотреться, то окажется, что это делает крупный бизнес. Любим мы нашу архитектуру или нет – это не волнует ни девелоперов, ни власть. Из-за этого нам стоит подумать, нужно ли нам его так активно не любить, поскольку скоро у нас могут забрать все, что нам принадлежало.

Н. Г.: Вы говорили про эстонский проект, когда у людей получилось оживить пространство. Сегодня, когда советская архитектура отходит в прошлое, есть ли у нее шансы на будущее, на то, чтобы быть полезной и дальше?

Е. Г.: В идеале, если бы мы сейчас дошли до того момента, когда сообщество одного двора будет обсуждать и принимать решения о публичном пространстве или о самом жилом доме, то мы бы смогли говорить с людьми о возможных путях развития микрорайнов и панельных домов. Но решения принимают не жители. С кем нам всем работать для того, чтобы эти решения были приняты или хотя бы откорректированы, чтобы это наследие могло жить, приобретать новые краски, новые аспекты?

Решения принимает власть и по-прежнему принимает не из благих побуждений. Позитивные примеры Германии и Нидерландов не будут работать у нас, ведь там сообщества имеют реальную власть, а мы имеем советскую систему управления, где всявласть находится в руках у чиновников, а не у нас.

Мы на грани полной потери как природных ресурсов, так и наследия. Если мы не начнем защищать свои права на это наследие, на нашу природу, на города, то скоро нас ждет коллапс и мы потеряем все. Компромисс дома с тарелкой в Киеве на Лыбедской нельзя назвать сохранением наследия, ибо он теряет свою аутентичность, он теряет свою функцию, ландшафт вокруг него будет изменен – и что же осталось? Сама конструкция зала в виде тарелки? Это уже не тот объект. Мы смотрим на здания и видим, как они уничтожаются. Мне тяжело про что-то печатать в книге – эти объекты настолько изуродованы, что они теряют свою ценность.

Н. Г.: Какое место украинский советский модернизм занимает в мировой истории архитектуры, в общей плеяде модернизма мира?

Е. Г.: Он популярен, известен и оценен. Самой главной особенностью, которая выделяет его из списка других – это социальная ориентированность. Так как Советский Союз декларировал себя как социально ориентированное государство, оно пыталось через архитектуру выполнять свои политические обещания. Но декларации часто расходились с реальностью. Эта архитектура связана с политикой, в том числе и с социальными вопросами и политическими обещаниями. Жилое строительство несло роль маркера, который должен был демонстрировать справедливость государства.

Сегодня  архитектура модернизма стала интересно стареть – и кроме того, что она стала новой экзотикой, сегодня она становится новыми руинами. У каждого поколения есть свои руины – когда-то это был Парфенон или Помпеи. Кто-то восторгался заброшенными замками средневековья. И так каждое поколение находит свои романтические, заброшенные, никому не нужные и потерявшие свои функции руины. Вот эти безумные бетонные «космические корабли» стали новыми руинами. Это интересно – мы наблюдаем за формированием новых руин. И это привлекает интеллектуалов, художников, в том числе иностранных.

Можно много говорить про изменения в обществе и что ему не нужны функции советских зданий. Но никто здесь не делал опрос, любят люди этот модернизм или нет. И как вообще это можно посчитать? Любовь или ненависть? Когда я с Алексеем (Быковым – прим. ред.) была на Закарпатье возле заброшенных пансионатов и мы общалась с охранниками, оставшимся персоналом, местными жителями, прохожими – они делились своей болью из-за того, что эти объекты сейчас заброшены и не работают. Людям грустно из-за того, что здания, которые несли какую-то социальную функцию вне зависимости от того, когда их построили, теряют эти функции. Подсознательно мы понимаем, что эти здания принадлежали нам. И мы теряем нашу собственность.