Евгения Белорусец: “В разнообразии нет смысла усматривать угрозу, даже в условиях войны”

В издательстве IST Publishing вышла первая художественная книга Евгении Белорусец. Ее “Счастливые падения” – это истории женщин, которые по-разному пережили или до сих пор переживают войну на востоке Украины. Но Евгения называет эту книгу «смешной» и удивляется слишком серьезному восприятию историй.

Korydor поговорил с художницей о новой книге, о том, почему смех может перерасти в революцию, о болевых точках в культуре и важности неоднозначных человеческих историй.

Оксана Семеник: Насколько ваша книга документальна и описывает реальные истории и реальных людей?

Евгения Белорусец: Книга отчасти посвящена пониманию того, что такое документ, какие формы он может принять и какие метаморфозы пережить. Этот вопрос важен и для понимания документальной фотографии, которое долгое время отталкивалось от презумпции действительности, «того, что было». В то же время апелляция к действительности, лежащей в основе документального снимка, широко использовалась и используется пропагандой – и лишь для того, чтобы создавать разного рода иллюзии. Философия фотографии неоднократно пыталась деконструировать саму идею «документа», потому что фотография фрагментирует реальность, она выхватывает какую-то ее часть, оставляя всё остальное за пределами рамки.

В книге для меня было важно предоставить читателю возможность совершать мысленное путешествие от «документального» к невозможному, фантастическому. Но во время чтения, надеюсь, возникает и еще одно, дополнительное, чувство реальности, позволяя документу становиться вызовом для нас.

О. С.: У меня даже иногда возникал вопрос, где проходит грань между документальностью и художественной выдумкой. Я бы даже приняла это за метод устной истории, когда через личные истории людей строится исторический нарратив. Поэтому меня интересовало, кем же все-таки являются герои.

Е. Б.: В какой-то степени встречающиеся в книги «герои», «персонажи» созданы на основе встреч с людьми, с которыми я проводила многочасовые интервью во время моих поездок по Донбассу и работы над проектом «Победы побежденных». Я не рассказываю чьи-то частные истории, благодаря которым можно было бы выследить или узнать человека. Частное – это лишь фантазия о чьей-то жизни, отраженная в разговоре, где двое, зачастую, друг друга не могут понять. Для меня еще важно – что это истории без сюжета, повседневность оказывается чем-то вроде мечты, героического образа, который воссоздается каждым с многочисленными вариациями.

О. С.: Если раньше вы работали с темой шахтеров или людей рабочих, то в этой книге люди совершенно разных профессий, взглядов, жизненной позиции. Почему вы решили уже не выделять какую-то социальную группу?

Е. Б.: Возможно, в этой книге я говорю о той условной социальной группе, которая готова манифестировать собственную незначительность? Для меня в данном случае интересна возможность бунта, который человек осуществляет через рассказ о том, кем он является, что собой представляет его или ее жизнь, повседневность или какой-то мимолетный опыт. Подобный протест может показаться совсем уж невидимым, но готовность к нему объединяет всех действующих лиц, включая рассказчика.

О. С.: Как-то в контексте разговора о «Победах побежденных» вы говорили, что то, что шахтеры остаются на оккупированной территории и продолжают работать, это тоже протест. Вокруг война, а они осуществляют некий обряд. Какой протест был у героев этой книги? В том, что они осознают собственную незначительность?

Е. Б.: Моя прошлая работа рассказывала о том, как ежедневно повторяющееся действие в условиях, которые разрушают твою повседневность и вырывают тебя из нее, перестает быть ритуалом, а становится поступком. Обстоятельство складываются так, к сожалению, что многие в Украине вынуждены покинуть цикл обыденного и привычного. Зачастую то, что является само собой разумеющимся, – я опять говорю о повседневных практиках – на самом деле решение, за которым стоит воля и этика.

В этой книге я говорю о разных жизненных сюжетах и, наверное, нет смысла обобщать их. Возможно, лучше меня это сделают читатели или критики. Один из сюжетов – усиливающееся чувство отверженности, отражающееся в самоописании, в видении себя, своей роли, в истории. Другой – ощущение, что еще живы лживые и агрессивные идеологические догмы, пытающиеся, как в советское время, структурировать наше восприятие доступных и недоступных прав и свобод. Пусть уничтожить эти догматы почти невозможно или сложно, но можно направить собственный взгляд на мелочи, на то, что ускользает от большой исторической волны, в которой крайне тесно жить. Внимание к собственной действительности, такой, какой она представляется в этот момент времени, – роскошь, которую можно себе позволить. Роскошь – обретающая в книге очертания протеста, потому что описание не является жалобой.

О. С.: Кстати, об иллюзорности. В книге было много снов или моментов, когда герои рассказывают чужие истории. Мне почему-то казалось, что герои так отстраняются от травматичных ситуаций.

Е. Б: Для меня важны тема бессилия и идея фантазма. История представляется внезапным, неотвратимым и одновременно неожиданным опытом, который никто не выбирал для себя, от которого хочется отказаться при первой же возможности. Это стремление к избавлению от «истории» может вызывать к жизни целую систему образов, переплетающихся, образующих сеть взаимодействий. Эта форма мышления антимонологична, она способна развлекать, отвлекать и сопротивляться. Пофантазируем дальше. Так возникает довольно прочный мысленный паутина-каркас, способный формировать мысли о возможном побеге, спасении или бунте против истории, внезапно и чудотворно залечивать разрывы, травмы. Пусть почти во всех областях своего бытия человек чувствует себя раздавленным историей, манипулируемым, тем, за кого принимаются решения, кто утрачивает вместе с равновесием чувство ответственности за свою жизнь. Но есть сфера, где вызревают и крепнут силы сопротивления, предпринимаются попытки восстать против истории. Именно она меня интересовала, когда я брала интервью. Именно она меня вдохновляла, когда я работала над книгой.

О. С.: Вы упомянули о залечивании травм. Если позволить себе какой-то анализ или вывод, то, как вы думаете, чем сейчас украинское общество пытается залечивать эти раны?

Е. Б.: В целом об украинском обществе мне тяжело говорить, потому что есть много обществ и сообществ, которые параллельно существуют и даже иногда стараются друг друга не видеть.

О. С.: Хорошо, тогда давайте поговорим о культурной среде.

Е. Б.: Когда ненароком начинаешь размышлять о государственной культурной политике, то возникает впечатление, что коллективные и индивидуальные травмы даже и не пытаются залечивать: их прикрывают фанерой, на которой кое-как намалевано что-то патриотическое. Видимо, существует насущная потребность замаскировать любое болезненное противоречие. Но этого  маскировочного материала может в какой-то момент нам всем не хватить. Поверхность воспаления постоянно проглядывает, она растет из-под декорации, имитирующей унификацию. В руках Института национальной памяти и подобных ему структур история становится безжизненным сюжетом, который можно удобным образом оформить. Расхождение между опытами и мировоззрениями отдельных людей, отдельных регионов и этой общей выравнивающей всё картинкой – огромно, но оно постепенно перестает быть трагическим и становится комическим и абсурдным. 

Маленькие художественные сообщества уже давно разрознены и живут в ощутимой изоляции. Я отношусь к одному из таких сообществ и привыкла к довольно приятной иллюзии, что это сообщество сформировало интеллектуальный мир, в котором можно существовать, даже не заглядывая за его пределы. Добровольная изоляция становится одним из методов создания пространств, свободных от самоцензуры. Но о ней, как и о цензуре, как и о многих других мучительных вопросах украинской культурной жизни, говорить не принято.

О. С.: Из-за табуированности тем?

Е. Б.: Мне кажется, что в Украине нет табуированных тем, а есть оптика, которая вызывает острую тревогу и ощущение незащищенности у чиновников, директоров музеев и прочих выставочных зон. Независимых маленьких проектных пространств, столь распространенных в Европе, в Украине почти совсем нет. А они просто жизненно тут необходимы.

Самоцензура в Украине всё еще советская. Она строится на оглядке, что, дескать, скажет начальство или какие-то люди, от которых якобы зависит судьба директора, его или ее место под солнцем. Маленькие музеи не распоряжаются достаточными для своей деятельности бюджетами и не чувствуют себя уверенно. Их руководство не считает себя вправе определять, что можно, а что нельзя выставлять, – с надеждой они всматриваются в пустоту – в поисках влиятельного и воображаемого начальства, знающего ответы на сокровенные вопросы бытия. Несуществующее начальство, естественно, на этот крик о помощи отвечает молчанием.

Эту ситуацию иллюстрирует неудача с попыткой создать в киевском Музее-квартире Тычины выставку о цензуре, которым занималось кураторское объединение Худрада во время Киевской Биеннале в 2017 году. Перед самым открытием музей снял с экспозиции одну из работ – «Делегирование власти» Давида Чичкана. Музей отказался выставлять эту работу лишь потому, что она вместе с другими работами выставки «Утраченная возможность» в феврале 2017 года пережила погром. В данном случае, в роли условного воображаемого «начальства» выступили и ультра-правые группы, против которых после погрома было открыто уголовное расследование. Правда, оно ничем не закончилось. Полная безнаказанность подобных погромщиков наделяет их аурой государственных мужей, создавая ореол законности вокруг их действий. Как оказалось, для испуганного музейного руководства погромщики вполне могут временно сойти за начальство, на мнение которого следует ориентироваться.

Интересно, смогут ли погромщики в Украине занять место критиков искусства. Ведь оно тоже пустует, как и место государственного цензора.

О. С.: В самом начале интервью вы говорили, что нет смысла в том, чтобы определять большинство и мнение большинства в вопросах культуры, потому что для нас характерно распределение на группки. Возможно, поэтому какие-то общие настроения очень сложно определить.

Е. Б.: Наверное… Но мне кажется, что так и должно быть. Важно, чтобы разные сообщества существовали, им не обязательно пересекаться и сотрудничать.
Если вернуться к моей книге, то мне казалось, что в Украине сегодня цензуре подвергается некий взгляд на самих себя, не один взгляд, а целый ряд голосовых модуляций, интонаций, которые мне было интересно попробовать передать в книге.

О. С.: У меня тоже сложилось такое впечатление. Таких голосов не услышишь, например, в СМИ, где говорится о войне в контексте боевых действий, но редко упоминаются истории местных жителей, переселенцев или активистов.

Е. Б.: Война остается за пределами событий, рассказанных мной, но она их определяет, превращаясь в тень, которую события отбрасывают. Вовлеченность разной степени делает каждого исследователем своей собственной истины, своей особенной привязанности к тем или другим наиболее значимым для него или для нее образам, знакам, территориям воспоминаний. Мне также хотелось работать с чувством заброшенности, оставленности, ощущениями изоляции и одиночества. Но «Счастливые падения» – не про виктимность и ощущение себя жертвой, скорее о поиске выхода из этой роли.

О. С.:  Мне кажется, что ваши герои борются с абсурдностью. Осознают абсурд, но борются с ним, даже если делают незначительные вещи. Вы сказали, что эта книга смешная. Почему?

Е. Б.: Да, большинство текстов могут заставить вас рассмеяться. Герои не борются с абсурдностью, они скорее играют в нее.

О. С.: Вспоминается рассказ о женщине, которая хотела заболеть и все никак не могла. История как будто перевернута с ног на голову: обычно ты же хочешь никогда не болеть, больше сил, а она  берет себе и три, и четыре работы, и все никак не заболевает. Это смешные истории, но они смешные только потому, что тебе больше ничего не остается, кроме смеха.

Е. Б.: Потому что когда ты осознаешь, что тебе больше ничего не остается, ты можешь, по крайней мере, выбрать смех. Пусть это будет средневековый ритуальный смех, преобразовывающий реальность или современное магическое мышление, которое предлагает «позитивно» смотреть на вещи и обещает, что этот оптимистичный взгляд обязательно изменит вашу жизнь.

О. С.: Изначально когда идет какой-то протест и ты чувствуешь бессилие, то начинаешь понимать, что можешь это высмеять.

Е. Б.: …и таким образом обрести право голоса. Практически все голоса этой книги принадлежат женщинам, ощущающим себя героинями второго плана в театральной постановке их жизни. Но через самоиронию каждая словно возвращает себе утраченное представление о ценном.

О. С.: Еще один  запоминающийся рассказ – это история о женщине, которая спокойно восприняла начало военных действий, но потом в своем салоне красоты начала революцию. Когда я читала рассказ, героиня стала для меня настолько важной  героиней, даже важнее тысячи человек, которые создали бы большое протестное движение.

Е. Б.: Этот текст – об истории, лишенной своих летописцев, сюжетах, о которых что-либо узнать сейчас почти невозможно, потому что происходящее на оккупированных территориях, особенно в маленьких городах, известно лишь по слухам. Мы уже почти привыкли к тому, что нам недоступна часть территории нашей страны, и что все, кто там находятся, пребывают в серой зоне бесправия и, главное, неизвестности, антипубличности, анонимности. Каждый день десятки микроавтобусов и машин циркулируют между украинскими городами и оккупированными территориями. Считается, что легче всего пересечь границу, если ты не бросаешься в глаза, выглядишь как «человек из Донбасса».

В каком-то смысле эта новая опасная граница – уже является инициацией в обезличивание, где ради безопасности нужно временно или на долгий срок принять облик «обычного», «невинного», «неинтересного», «безопасного».

Журналистам хорошо известно, что зачастую лучше вовсе не рассказать чью-то историю, чтобы не навредить тем, кто живет в этой зоне. Таким образом, отчасти даже из лучших побуждений, огромный пласт событий остается скрытым и не рассказанным. И текст, о котором вы говорите, как раз об одном из таких событий.
Но, кроме этого, мне хотелось подвергнуть сомнению тот монолитный вариант патриотизма, который исключает огромное количество сообществ – тех, кто предпочитает разные версии малых родин. Мне кажется, в разнообразии нет смысла усматривать угрозу, даже в условиях войны.

О. С.: Метод устной истории сейчас очень популярен и в музейных экспозициях. Мне кажется, что это можно использовать и в украинских краеведческих музеях, в которых экспозиции о Второй мировой войне и об АТО – одинаковые.

Е. Б.: Личные истории, рассказанные, обладающие своей интонацией, начиная примерно с 70-х годов ХХ века, включены в экспозиции европейских исторических музеев, и на подобных личных опытах порой строятся выставки. Но личная история как таковая не защищает нас от идеологизированной, крайне тенденциозной экспозиции, цель которой – пропагандировать некие ценности, а не расследовать, предполагать и задавать вопросы. Если музеи в Украине когда-нибудь обретут достаточную независимость, чтобы находиться в самостоятельном поиске различных концепций и взглядов на актуальное, на историю – тогда этот метод будет себя оправдывать.

О. С.: Живые истории не устанавливают четких границ, когда по одному поступку можно отправить человека к тому или иному лагерю. Если есть эти условные границы, можно очень легко манипулировать фактами.

Е. Б.: Деление на «своих» и «чужих», бинарное видение мира – основа ксенофобии, шовинизма, крайне ограниченного, агрессивного взгляда на общество. Даже на фоне растущей российской агрессии нам стоит не забывать об этом. Последние события,  когда Россия впервые под собственным флагом совершила нападение на украинские военные корабли в Керченском проливе, очень обеспокоили меня. Та война, которую навязывает Украине Россия, пытается превратить наше общество в милитаризированное, агрессивное, ксенофобное, тратящее огромные силы на унификацию. Мне хотелось посвятить мою книгу разным неучтенным голосам, судьбам, в том числе, чтобы напомнить об их существовании и о возможности со-существования в сложном разнообразном обществе, даже в условиях войны.

О. С.: Насколько в книге важна фотографическая часть? Как она взаимодействует с текстом?

Е. Б.: Фотографии образуют две отдельные сюжетные линии. Но они также должны создавать чувство реальности, напоминать о документальном аспекте этих текстов, об отзвуке случившегося, который является частью книги. Две серии фотографий – фактически еще два сюжета, проходящих сквозь тексты. Одна из серий была создана на закрывающихся шахтах Нововолынска, она рассказывает об угасающем производстве, позволяет увидеть близость востока и запада Украины, общность опыта и его рефлексии. Производственная повседневность – одна из центральных тем в моей работе с фотографией, она же – обнаруживается и в книге.

О. С.: Мне было интересно читать рассказы в разной последовательности, как будто играя в классики. Есть ли какой-то рецепт чтения?

Е. Б.: Я бы читала от начала до конца или пусть сначала первый текст, затем любая последовательность в середине, а затем – последний. Но самое лучшее – изобрести свой способ чтения. В этой книге можно положиться на себя, на собственную интуицию и свой личный инструментарий рычагов внимания и противовесов ассоциаций или личного опыта. Таким образом, как я надеюсь, мне удалось создать некий небольшой, но самостоятельный, отдельно от любых авторских рекомендаций, парк развлечений, в который может превратиться эта книга для каждого, кто не побоится рискнуть посетить его.

Фотографии: Евгения Белорусец