Михаил Рашковецкий: «Биеннале – это попытка обнаружения лжи через критический язык искусства»

26 августа открывается пятая по счету Одесская биеннале. Десятилетняя стабильность и последовательное наращивание потенциала – художественного, медийного, международного – одного проекта в турбулентных украинских реалиях, одновременно удивляет и завораживает. Развитие обеспечивают два человека. Бессменный комиссар Одесской биеннале – Семен Кантор, директор Музея современного искусства Одессы. И почти такой же бессменный ее куратор МИХАИЛ РАШКОВЕЦКИЙ, пригласивший в этом году себе в ассистенты художника НИКОЛАЯ КАРАБИНОВИЧА.

Накануне открытия проекта KORYDOR поговорил с Михаилом и Николаем о международном размахе биеннале, особенностях кураторской работы в одесских условиях и локальной художественной среде.

Ольга Балашова: Первый вопрос касается названия «Зона турбулентности». Тема турбулентности проходит красной нитью через все выставки последнего времени. Начиная от нынешней Documenta и заканчивая «Хрупким состоянием» в PinchukArtCentre. То есть это состояние, которое фиксируют все радары. Но если разбить предложенное вами название на два слова, то что вы понимаете под зоной – это темпоральное или территориальное обозначение, и под турбулентностью – это временное сотрясание или фактическая катастрофа?

Михаил Рашковецкий: Одно замечание по поводу банальности нашей темы. Мы делаем концепцию следующей биеннале сразу после окончание предыдущей. Нужно учесть, что эта идея (правда, под другим названием V.U.C.A., которое мы позже заменили на более понятное «Зона турбулентности») возникло еще в 2015 году, до выборов президента Трампа, когда «турбулентность» превратилась в некий международный мем.

О. Б.: А вы помните, что тогда послужило поводом для выбора именно такой темы следующей биеннале?

М. Р.: Мы придумали серию из трех биеннале вместе с моим коллегой Мирославом Кульчицким^[1] еще в 2012 году. Первая из них «Культурная революция vs эволюция» (2013), затем в 2015 была «MANIFESTO», а «Зона турбулентности» – это, соответственно, последняя часть триптиха. Мы даже просили в 2013 году грант сразу на три проекта, но не получили. Если внимательно посмотреть, то это одна и та же проблема, только рассмотренная с разных сторон. Мы всегда отталкиваемся от социокультурной проблематики.

И если в «MANIFESTO» нас волновало, что все знают, против чего они, но никто не предлагает свое видение развития ситуации, свой манифест, то сегодня даже мысли о подобном запросе не возникает. Задача наша была следующей: постараться выявить основную проблематику в нашей стране, но такую, которая существует во всем мире. Мы с Мирославом пытались работать как футурологи, предугадать, как все будет развиваться и сейчас я не могу сказать, что мы как-то промахнулись.

О. Б.: Получилось довольно точно.

М. Р.: Что касается «Зоны турбулентности», то я люблю оксюмороны. Достаточно вспомнить проект «Свободная зона» 1994 года: с одной стороны, свободная, с другой – зона. Это оксюморон, потому что зона – это место ограничения свободы скачать приложение вулкан.  Но сейчас речь идет скорее о том, что мы оказываемся в «зоне без границ». Мы обнаруживаем, что эта «зона турбулентности» на самом деле не зона, а это пространство, из которого уже не выйти.

О. Б.: Но это все же про время или про место?

М. Р.: И про то, и про другое, конечно.

Николай Карабинович: Провести четкую демаркацию границ невозможно. Образ самолетной турбулентности наиболее показательно иллюстрирует эту идею. Турбулентное состояние. Территория плюс время.

О. Б.: И это состояние, насколько я понимаю, оно для вас навсегда?

М. Р.: Да! То есть, оно может кончится, но только вместе со всем остальным. Если мы возьмем самолет, который попал в ситуацию турбулентности, в нем есть только два воспринимающих субъекта. Первый –  пассажир, который ничего не может сделать с внешними обстоятельствами, а второй это пилот, который, может быть, тоже ничего не может сделать, но он обязан попробовать.

О. Б.: Кто в этой метафоре художники?

М. Р.: Мне бы хотелось, чтобы они выступали в роли пилотов.

О. Б.: Расскажите тогда немного о проектах, которые будут показаны. Они все говорят о растерянности и неуверенности? Или наоборот предлагают некие решения?

М. Р.: Так же, как и раньше, мы стараемся подвести художников к проектированию. Но даже на второй биеннале, где это было нашей главной задачей, этого, на мой взгляд, не произошло. Большая часть работ просто фиксируют ситуацию, размышляют о ней, так или иначе критикуют ее.

Например, мне очень нравится одна работа, я ее показывал на пресс-конференции. Это анимация израильской художницы Яэль Торен. Какие-то анимированные «песочные люди» идут по пустыне, с характерными звуками шагов. И все они несут тела. Иконографически это пьета – классическое оплакивание. Но если традиционно оплакивается один конкретный человек, то тут их много-много, и они все идут такими странными неупорядоченными колоннами на зрителя. Пьета – сюжет про ценность человеческой жизни. С одной стороны, в этой работе есть трагедия оплакивания, а с другой – людей так много, они все одинаковые, обезличенные. И те, кто несут, и те, кого несут. И конца этому нет. Мне нравится эта работа. Или есть еще одна, по сути, о том же. «HUMAN?».

Н. К.: Это работа швейцарской художницы Софи Гуйо. Надпись, выполненная из светящихся лампочек, которая помещается в открытом пространстве.

М. Р.: Человек с вопросительным знаком.

В этой турбулентности мы пытаемся нащупать что-то незыблемое. Человечность, назовем этот так, это то, что нам так необходимо сегодня. Не политкорректность, а именно человечность.

И еще одна работа турецкого художника – Секкина Айдына «Рассеянные истории», он курд. Он использует прием, который вроде бы много раз уже использовался. Художник собрал обувь погибших людей, беженцев. Разную обувь: мужскую, женскую, детскую, и с помощью шнурков воссоздает на стене воображаемые силуэты этих людей. Все очень просто и ясно. На эту тему все время спорят политики: пускать беженцев, не пускать. Но даже когда рушатся все критерии, элементарная человечность должна сохраняться. 

Н. К.: Эпиграфом ко всей выставке можно считать работу Дана Перьйовши, участника биеннале 2013 года. Это гениальный комментарий к самой возможности проведения биеннале в нынешних условиях. Это рисунок, на котором изображен танк, контур человека и журналист, который спрашивает у этого человека, что он будет делать дальше. А тот отвечает: «Мы будем делать биеннале современного искусства ». Это его старая работа, посвященная событиям в Сараево.

Дан Перьйовши. Цетинская биеннале, 2004 – Одесская биеннале, 2017.

О. Б.: На презентации в Кризисном медиа-центре в Киеве вы сказали, что для вашего кураторского метода отдельные работы важнее, чем художники, которые их создают. Мне кажется этот подход достаточно проблематичным. Получается вы не выбираете равного себе собеседника, а только работу, которая более или менее удачно иллюстрирует вашу теорию.

М. Р.: Да, есть такой кураторский произвол. Правильная или неправильная, но это моя позиция. Выдержать ее конечно мне не удается, потому что в первую очередь мы смотрим на работу, потом мы, конечно, просматриваем СV. У нас такой смешанный метод отбора: с одной стороны open call, с другой – мы сами просим поучаствовать отдельных авторов.

О. Б.: Про open call еще интересно. Это такое украинское ноухау: делать кураторские проекты по open call. В мире кураторы по старинке предпочитают кураторские исследования. Это от безысходности?

М. Р.: Да, давайте будем реалистами. Когда-то Александр Ройтбурд справедливо писал, что биеннале с таким количеством участников требует миллионного бюджета. А наш бюджет это 200 тыс грн от фонда «Відродження», еще 50 тыс. грн. от Министерства культуры. Поэтому мы не можем позволить себе исследование. Кроме того, open call позволяет нам найти неожиданных художников. Потому что все исследования проводятся, как правило, уже по протоптанным маршрутам.

Н. К.: Эти протоптанные дорожки не позволяют открыться чему-то, что находится вне институциональных сетей. Наш подход же позволяет увидеть некие маргинальные практики.

М. Р.: Позволю себе заметить, что в результате open call в 2013 году на Одесскую биеннале попала работа известного уже сегодня художника Романа Михайлова. Не скажу, что мы его открыли, но мы были одним из первых, кто показал его работы.

О. Б.: Получается, это уже традиция. Но тогда у вашей биеннале есть две традиции. Одна –  open call, а вторая – куратор Михаил Рашковецкий.

М. Р.: Да. И надеюсь, она будет благополучно завершена на этой биеннале.

О. Б.: Практика бессменного кураторства – это тоже такое изобретение Одесской биеннале…

М. Р.: Во-первых, еще были первые две биеннале.

О. Б.: А кстати, кто там был куратором?

М. Р.: Первая Одесская биеннале была без куратора: просто групповая выставка одесских художников. Во второй, куратором был художник Стас Жалобнюк, а текст писал Феликс Кохрихт. На одной из них Игорь Гусев показывал свой кураторский проект про кризис.

О. Б.: У меня, признаюсь, Одесская биеннале ассоциируется только с вами. Но вы правда считаете, что кроме вас подобную по сложности выставку никто не сделает?

М. Р.: В Одессе? Да, безусловно. Когда меня позвали, я позвал Мирослава Кульчицкого (Мирослав Кульчицкий ушел из жизни 20 февраля 2015 года в возрасте 44 лет – авт.). Когда мы делали первую выставку, то планировали, что мы сделаем одну-вторую, а потом инициативу подхватят молодые кураторы, одесские. 

О. Б.: Но тут же получается замкнутый круг. Как эти новые имена появятся, если не рисковать и не давать новым людям делать такие большие проекты. Вот Николаю, например, который скромно значится ассистентом куратора.

Н. К.: По поводу ассистента. Фигура технического ассистента разрабатывалась художником Гораном Джорджевичем с конца 80-х годов. Он отказывается полностью от авторства, никак не подписывается, нигде не указывает свою фамилию и выступает на производстве выставки как технический ассистент. Это позиция, которая мне очень близка. И это то, как я определяю свою роль в этом проекте.

М. Р.: Дело в том, что занять высокую должность куратора Карабинович опоздал. Все-таки от идеи до гвоздя, а не наоборот. А идея была раньше. Мы очень разные с Николаем и у нас по многим вопросам нет единства. Достигнуть консенсуса с Мирославом было гораздо проще. И помимо всего прочего, есть еще одна очень важная вещь: ценность ответственности. Ассистент – он все-таки помогает, а куратор отвечает за все. С другой стороны, хитрый куратор всегда может списать свои неудачи на всеобщую турбулентность.

О. Б.: Меня еще интересует соотношение локального и глобального в проекте. То как вы формулируете проблематику и берете на себя ответственность комментировать глобальные процессы, очень здорово. Но это «Одесская биеннале», будете ли вы работать с какой-то специфически одесской ситуацией? Может быть использовать эту площадку, чтобы говорить о каких-то важных локальных проблемах?

М. Р.: У нас есть одесские художники. (Многозначительно улыбается). У Одесской биеннале всегда было много задач. При этом наш фокус всегда был ориентирован на Украину и Одессу. В этот раз, благодаря инициативе господина Карабиновича, границы open call были расширены. Объявление было размещено на всевозможных международных ресурсах и в результате мы получили очень много заявок из других стран.

Н. К.: Я очень остро ощущаю разрыв одесской локальной ситуации и глобальной художественной повестки, потому и возникла потребность в привлечении людей со стороны.

Этот разрыв очень сильный и одновременно его можно преодолеть благодаря интернету, который позволяет быть услышанным.

М. Р.: Что касается локального контекста. Я глубоко убежден, что специфичность городов исчезает.

О. Б.: Но есть же что-то, что важно для людей, которые живут здесь. Не столько для художников с их цеховой проблематикой, а именно для людей. Например, для Киева очень актуальна проблема варварского разрушения городской среды, разрушение памятников.

М. Р.: Сами пространства, в которых будет проходить биеннале стимулируют размышление о городе. Например, Музей современного искусства, старый особняк. Завод шампанских вин с двориком, странным в него входом. Наш дворец – Музей западного и восточного искусства. Сами эти пространства, руинированные и неотремонтированные, создают контекст и предмет для разговора. Мы убеждены в том, что специфика биеннале не только в наборе конкретных работ.

Или проект Изоляции «Дом культуры». Фотографии международных художников рассказывают о старом советском руинированном доме культуры. Интерьер, экстерьер с персонажами и без персонажей. Старый тип культуры и соответствующее ему пространство. Мы показываем его в пространстве культуры нашего времени. Это такой социальный ресторан «4city», часть прибыли которого идет на нужды города. Половина его – это коворкинг с лекторием. Это очень сложное пространство для выставочного проекта. И мы долго спорили, годится оно или не годится, но в итоге они согласились на мой кураторский произвол. Этот образец современной креативной индустрии находится в старом очень и красивом здании стиля модерн. Тут была когда-то была психиатрическая лечебница. И контекст нашей «Свердловки» (так назывался этот диспансер) плюс новый коворкинг, ресторан – все это хороший контекст для разговора о целом комплексе проблем, связанных с производством культуры.

О. Б.: Расскажите немного об образовательной программе, какой будет ее фокус?

М. Р.: В параллельной программе, помимо кураторских экскурсий Михаила Рашковецкого, будут лекции художника Сергея Браткова, историка Ярослава Грицака, чешской художницы Катерины Шеды, перформанс-лекция Ольги Сосновской из Беларуси, будут встречи с художниками Алексеем Радинским, Евгенией Белорусец. Будет мастер-класс по перформансу Вальдемара Татарчука.

О. Б.: Но это все же такие односторонние форматы. А будет какой-то формат дискуссий, обсуждений, более интерактивный, что ли?

Н. К.: Специфика Одессы в том, что этот формат обычно выливается в такой плач по поводу того, как все плохо и как у нас ничего нет. Хотелось бы этого избежать.

М. Р.: И есть еще один важный аспект: в этом городе мне не с кем говорить. Лично мне не с кем говорить. 

О. Б.: Это честно. А есть ли у биеннале тогда какая-то сверхцель, помимо той, о которой вы всегда говорите: оживить контекст, вдохнуть в него жизнь?

Н. К.: Оживить это не совсем то слово. Предполагается, что что-то можно оживлять, а оживлять решительно нечего. И мое отношение к нашей художественной сцене действительно настолько радикально.

О. Б.: Вам тоже не с кем разговаривать?

Н. К.: Ну вот мы вдвоем и разговариваем.

М. Р.: Но, отвечая на ваш вопрос о цели. Мой ответ – это приближение к истине. Или, по крайней мере, обнаружение лжи через критический язык искусства.

О. Б.: Обнаружение лжи вами лично?

М. Р.: Да, мною лично.

О. Б.: А где в этой всей композиции зритель?

М. Р.: Мы нетерпимы к герметичности и всегда открыты к тем немногочисленным людям, которые могут или хотя бы хотят стать собеседниками художников.