Три дня Бирючего/Приморска

У каждого свой Бирючий, у многих – тот самый «аутентичный». Для меня он продукт вынужденного номадизма, бренд, с 2015 года покинувший место рождения и отправившийся осваивать новые территории. В этом году он проходил в Приморске (бывшем Ногайске) в сентябре.

Если бы не обстоятельства ввиду хаотичной застройки Бирючего, выдавившей резиденцию, она, возможно, еще долго воспроизводила бы саму себя, с эволюционным ли успехом или с застыванием в какой-то излюбленной, хорошо апробированной форме. Однако все пришло в движение. Перефразируя цитату из «Полуночной мессы», сердце человека определяет путь, но шествием управляет куратор. Константин Дорошенко управляет шествием уже во второй раз (первый – «Exodus. Biruchiy 019. Montenegro»), и как только он анонсировал тему – «Неутраченное время», внутри все сразу отозвалось тому, что мы любили в Прусте и его magnum opus. А после непростым ментальным коллажем встроилось в картинку текущего момента, окрашенного 30-ю годами независимости, войной и постоянной ревизией своей истории.

Локация в определенном смысле продиктовала тему. Куратор предложил 24 участникам симпозиума из Украины, Беларуси и Испании подумать о том, как утрачивается время и утрачивается ли оно вообще. С его точки зрения, потерять время невозможно, пока человек жив, пока живо государство, все, что с нами произошло – дни смуты и дни эйфории, все это ведет нас к точке «здесь и сейчас». Постоянное осмысление и этого движения, и себя в этом движении – аркан, которым мы усмиряем ход времени. Из этих 24-х было 9 новых участников, что разрушило миф о закрытом клубе, многолетнем междусобойчике, куда нечего и пытаться попасть, если ты не из узкого круга «отцов-резидентов».

Куратор сотрудничает с основателем Бирючего, Геннадием Козубом, именно в ключе неформального, свободного и открытого для множественных видений взаимодействия. Никаких статусных и возрастных иерархий. Никакого принуждения к сдаче готового проекта. Резиденция – больше об общении, чем о готовом продукте. Естественно, и политический подтекст не был обязательным условием, художники могли смотреть на тему так широко, насколько хватало их собственной оптики. Но интерес вызвали только те, кто сделал работы в рамках резиденции. Подгонять готовое под тему – фокус небольшой, даже если работы точно легли в концепцию. Такое бывает, однако изучать хочется именно честный резидентский рывок в глубины локации, когда ты еще ничего не знаешь о ней, и азарт вытащить свое обостряет все в разы.

Приморск как темпоральный котлован

Я, видимо, никогда не смогу пройти инициацию «автентикой», но работая с темой контраверсивного наследия, я жадно расспрашивала участников резиденции о Приморске¹, он же Ногайск – заповедном в своей нетронутости со времен 90-х. Одна главная аллея чего стоит – с парадом коммеморативных и увеселительных «малых архитектурных форм», столь густо и алогично натыканных, что шизофреничность этой политической и эстетической компиляция напоминает метафору о парадигме города как коллективного бреда. Это и сбивает с толку, и вдохновляет одновременно.

Историк Сергей Дяченко говорит о локации: «Я, занимаясь историей, знал прежнее название города – Ногайск, и по пути на симпозиум мы обсуждали тему переименований, досадуя, что новая волна переименований не только не вернула нашим населенным пунктам их своеобразия, а ещё более удалила от него. Названия типа Черноморска, Азовска, Приморска, Таврийска обезличивают города. Тему эту, кстати, поднимали неоднократно и участники Бирючего, сойдясь на необходимости проведения художественной акции возвращения Приморску исторического названия «Ногайск».

Планировочно город состоит из трех частей: исторического центра, затем – относительно нового заречья (за рекой Обиточной) и парков, и затем уже – приморской части, отделенной от заречной части двумя километрами водораздельного холма с полями и курганом с антеннами и водонапорной башней. Путь к морю проблемный не только в пешеходном благоустройстве, но и в солидном расстоянии для пешехода. В советское время эту проблему пытались решить широким бульваром с двумя раздельными автополосами, насыщая его общественными объектами (стадионом, больницами, рынками), «эстетикой» в виде каких-то объектов в стиле союза художников. Но эти нечеловеческие (в хорошем смысле) потуги никак не были развиты в последние десятилетия и даже повреждены, что и даёт ответ на простой вопрос, почему такое роскошное богатство города, как морское побережье с песчаными косами и лиманами, не привлекает сюда курортных инвесторов.

Старое название города – Ногайск – поддержал Таврический государственный агротехнологический университет, назвавший свой колледж, расположенный здесь не приморским, а ногайским. И теперь крупная надпись на здании, расположенном по пути к побережью, – «Ногайский колледж» будоражит воображение отдыхающих».

Краєвиди міста Приморська (колишнього Ногайська)

Влада Ралко, авторка проекта «Экспонаты»: «Неймовірно цікава локація. Мені дуже подобається ця дика для мне напруга, яка відчувається поміж таким простим ландшафтом. Коли ти потрапляєш сюди, тобі здається, що тут нічого немає. І тут відкриваються неймовірні історичні пласти, і таке нашарування культур, що ми ходили з широко розплющеними очима і відкривали багато нового. Були екскурсії, навіть до Кам’яної могили – моя давня мрія. Мелітопольській музей і Алея пам’яті в Приморську стали моїм натхненням. Багато художників на резиденції продовжували якусь свою тему і я не є виключенням. Але коли ти приїжджаєш на резиденцію і бачиш дещо притаманне саме цій локації, це дозволяє тобі змінити кут зору і поставити питання трохи інакше. Тому я продовжую свою тему, яким чином людське, тілесне маніфестує себе в обставинах шаруватості часу. Ми й досі не можемо вийти зі стану пострадянського, тому тут особливо гостро постають питання, що нас тримає там, в чому полягає природа тоталітарного, природа насильства, природа ставлення до історії.

Так, перше враження – заповідник радянщини, але це не зовсім так. Місто поступово розкривалося через культуру. Звісно, я чула про нагайців, але я ніколи не цікавилася їхньою історією, або болгарами, котрі теж були тут. Аби заповнити цю лакуну, ми купили книжки про локальну історію. Точніше, вплинуло на мене не нашарування, а радше ставлення до історії, часто вибіркове, людина обирає те, що їй подобається, від неприємного вона намагається відсторонитися – «цього не було, це не ми…». Насправді ж у нас є спільна історія, звісно, контраверсійна, і спрощення історичних поворотів може обернутися катастрофою. Є ниточки, які міцно пов’язують кожного з нас із минулим.

Мені цікаво, коли я бачу в музеях речі, які могли би бути речами в домівках моїх бабусь. Це дуже близька історія, коли музейна вітрина стає чимось на кшталт моєї сімейної шафи. Це речі з близького до нас радянського минулого, речі з нашої новітньої історії, але в музеї все це перебуває разом з етнографічною колекцією і ми можемо подивитися на історію зовсім іншим чином, ми бачимо ці речі в різні періоди в одному просторі, особливо, в маленьких музеях. Через декомунізацію музеям доводиться приховувати ці незручні сторінки, бо вони не завжди спроможні трактувати їх з точки зору сучасності. Це проблема табличок на центральній алеї, і сама алея перетворилася на щось, схоже на музей під відкритим небом. Там теж є об’єкти, котрі можна назвати своєрідними експонатами, бо вони розташовані на спільному терені, тобто тут разом є і пам’ятники радянських часів, і якісь і пам’ятні знаки сучасності, і містечко атракціонів, і елементи спортивного майданчику, і це все перетворюється на знаки, які якось корелюють між собою, співіснують в одному полі. Досліджувати це все вкрай цікаво. І пам’ятний знак теперішній війні, вкладений плиточкою під мармур, і оракал, що імітує малахіт – це божевільне накладання дещо може прояснити поле історичного, в якому ми зараз перебуваємо. Внаслідок такого розподілу інтимного і політичного людина вважає, що може перебувати далеко від політики, цю плутанину, і ментальну, і фізичну, можна побачити на власні очі. В серії «Експонати» я навмисно не розрізняю моменти, де в композиції людське тіло, а де об’єкт, який може бути музейним експонатом або історичним артефактом. Локальні музеї часом схожі на сімейні шафи, якісь порцелянові речі стояли у моєї бабусі в серванті, а зараз вони стоять в музеї. В радянському Союзі типові предмети були майже в кожному домі. Тут людина потрапляє в тенета історичності. Музеєфікуючи предмети, вона начебто ставить крапку і їй не треба більше про них думати. Відправила їх музей і все. Та ці предмети не заспокоїлися за цими вітринами і вони можуть повернутися, якщо про них не «подумати». Історія взагалі існує тільки тоді, коли ми про неї мислимо, я маю на увазі аналітично-критичне ставлення, коли можна уявити якусь загальну структуру, загальний дух часу, загальний порядок, який відповідає якомусь часовому періоду».

Музеефикация обыденности – и в серии Анастасии Будниковой, где на пьедесталах стоят бытовые предметы вроде утюга – формирующие твою жизнь точно так же, как и высокие идеи. Почему бы не увековечить и их? Они по-своему «арканят» время, как экспонаты археологии будущего – когда по ним будут судить о нашей цивилизации. В интервью «Your art» Анастасия сказала, что «смысл симпозиума не в том, чтобы рассказать о реальном месте. Вероятно, место, в которое мы приехали, наводит на мысли, которые могут быть хорошо знакомы людям, которые никогда в этом месте не бывали…»

Собственно, сама резиденция происходила в туристическом комплексе «Радуга», сохраненном в той ж степени заповедности, любовно реконструированной и по возможности адаптированной к современным представлениям о комфорте.

Роботи Анастасії Буднікової в Будинку культури Приморська

И, наконец, результаты симпозиума показали в типичном ДК, где попытка современности закончилась в 90-х же – на слой честного в своей убогости совкового оформительства лег лживый в своей роскоши евродизайн. Все это шибануло нафталиновым «цайтгайстом» двух периодов на линии слома (органичного погребения одного другим не получилось). Но как все стало оживать, когда на добротные решетки и утлые тыны (куда без них, этих признаков национальной идентичности, вкупе с манекенами, идеальными для съемок этно-хорроров) «навесились» плоды резиденции. «Рафинированная» работа Нины Мурашкиной «Наташа или Мадонна Азовского моря» еще более проявила убогость фольклорных декораций, «колоніальний спадок «мальовничої УРСР» (Влада Ралко). Это всегда возбуждает – осквернение чужих могил, народ начинает резвиться с местным антиалкогольным инвентарем, в общем, нормальные будни монтажа «концептов» в наименее приспособленных для этого местах.

Роботи Ніни Мурашкіної в Будинку культури Приморська

Многие комментировали этот выход из «белого куба» как вполне осознанный жест, отменяющий «элитарную герметичность» в пользу исследовательского интереса, своего рода тест на способность адаптироваться к любому пространству и тем более играть с ним (в контрасты или поддавки), что резиденции только на пользу.

Кто-то скажет, что усилия по освоению таких территорий не стоят двухдневного вернисажа. Зачем вся эта суета, если все так недолго? Живучий стереотип – экспозиция должна тянуть паузу, пока не станет мертвее муляжей. Если вдуматься, то с такими городами так и нужно – хлестануть по благостной сонной роже и тут же отползти обратно, в сумрак будущих триумфальных возвращений. Дать громаде год на разглядывание нанесенного увечья, ковыряние его, благополучное заживление и радостное (в идеале) ожидание, когда «приключение» надвинется снова. Этот блиц, на самом деле, процарапал глубокую борозду в сознании принимающей стороны. Они, конечно, еще и сами не до конца поняли, какого зверя пустили в тихий загон, скорее, распираемые гордостью, что у них такие вещи происходят, чем оценивающие эти внезапные интервенции. В любом случае, ответственные лица обещали принять и в следующем году, с бόльшим размахом и лояльностью к «райдеру» – никто из художников чеку радикального не дернул, устоев не подорвал (а ведь боялись, было заметно облегчение, неразвитость периферий в отношении совриска сильно преувеличена).

Важно, что выставку открыли в день рождения города – 200 лет со дня основания. В этом и ирония, и уважение к локации. О чем свидетельствует и тот факт, что для афиши выбрали работу мелитопольской художницы Аксаны Власенко «Чумацький шлях» – пиксельный (растровый) арт, где цифровое компилируется с историческим, делая реверанс и в сторону идентичности, и в перспективе технологического будущего, наступившего уже сегодня. В лице, к примеру, Владимира Гулича, одного из кураторов Бирючего и руководителя запорожской группы Аrtzebs: портрет английского комика Криса Линама, представленный на выставке, изначально создан в NFT-версии. С этим форматом Гулич уже в плотной связке, продавая работы через специальную платформу. Линам идет в паре с молодым Чаплином – как часть серии «Серьезные люди» о комиках в формате NFT. У Гулича «кинематографичный» ракурс времени – как иконические синема-персоны влияют на образ жизни и эстетические ценности целых поколений. Вместе с женой Настей Лойко он также занимается мэппингом, каковой очень скрасил вечерние дискотеки.

Робота Володимира Гуліча в Приморському БК

Владимир Будников увидел в теме перекличку вечности с абсолютно современной ее интерпретацией в ландшафтно-пространственном понимании. Его серия «Рельеф», включающая три 5-метровых холста – об изменчивости и среды, и жизни, символ, в какой-то степени, страсти к передвижению, путешествиям. Это отказ от линейности, монотонности, перепад всего, не дающий нам увязнуть в стагнационном состоянии стабильности: «Мы были на Каменной могиле, там время, с одной стороны, остановилось, а с другой – это страшно современная штука, инсталляция, словно привезенная с кассельской «Документы». «Рельеф», мне кажется, попадает в эту концепцию искривления всего вокруг нас и в нас».

Робота Володимира Буднікова в Приморському БК

В работе «Якщо мрія не летить до нас, чи можна до неї доплисти?» Полины Щербины время трактуется полуметафорически, полубуквально: «Плавець у відкритому морі перебуває в дезорієнтації. Нам невідомо, куди він тримає курс, чи пливе він до нас, чи навпаки віддаляється. Хто він? Він – образ хронічного очікування, в якому ми живемо. В спробах віднайти себе, він пливе у невідомому напрямку, у пошуках своєї мрії. Але куди плисти? Плисти в глибину себе є відповіддю на всі питання. Усвідомлюючи свої бажання й принципи, ми сподіваємося віднайти себе, віднайти свій час, час, що не втрачено, у морі мінливих можливостей. Тільки коли ми зрозуміємо, хто ми, ми знайдемо свій шлях до мрії».

Робота Поліни Щербини в БК Приморська

Рука невидимого плывущего в волнах навстречу к мечте – намек на усилие скорее физическое, чем душевное. Отнюдь не обещающее счастливый исход, поскольку почти все тело уже в заявленной «глубине».

В бирючевских практиках Веры Бланш впечатляет даже не этот, безусловно, роскошный ««Untitled/Поцелуй» (Ралко и Будникова), а ее фото-исследование локации. Серии, которые она публиковала на своей страничке в фейсбуке, – документация особой, антропологической ценности, наблюдения неявного исследователя, важные для понимания феномена симпозиума и, собственно, его нынешней темы:

«Моя рефлексия на заданную тему… перенеслась в заброшенный детский дом отдыха. Связь между поколениями, позволяющая сшить тонкой нитью прошлое настоящее и будущее – не утратить время, не стать городом-призраком. Словно на краю дикого пустыря сошлись три поколения: Отцов, Детей и Внуков, разожгли костер и долго-долго молчали, передавая друг другу самое важное, секунды, минуты, вечность…»

Фото з Приморська Віри Бланш

Белорусский художник Алексей Лунев, номад поневоле, засадил в мозг почти «теллуровый» гвоздь своей работой. Лунев, в первую очередь, знаменит графическим проектом «Ничога няма». На своем первом Бирючем («Exodus») он сделал «Вещь!», как бы в продолжение темы, манифестируя появление в пустоте знаков-признаков (привет, Гуссерль).

В рамках Бирючего-2021 Лунев представил графическую работу «Без названия. Младший аркан», со словом «Jerusalem». Однако наш разговор пошел не туда с самого начала, мы обменялись взглядами на борьбу его народа и мнения нашего народа по этому поводу (когда особо рьяные радетели за чужие свободы критикуют людей, сознательно идущих на смерть, — «не за то умираете»). И все утонуло в общей боли и эмпатии. Трактовать «Jerusalem» в этом месиве оказалось неуместно, да и скучно. Договорились, что мы сами как-нибудь. Но остальным пришлось туго. На презентации посетительница в отчаянии схватила моего коллегу за рукав: «Объясните мне, о чем эта работа? К чему эти кресты, ведь там живут евреи!!» Извечный вопль любопытствующего, но не привычного к небуквальному зрителя. Менее всего фрагмент слова «sale», на котором был сделан акцент, апеллировал к воображению. В самом широком смысле, это о времени – не утраченном или сохраненном, а вообще. О стремительных переменах в мире, и о нас как объектах и субъектах этих перемен. Ничего не объясняющие слова. Между тем, кураторы Беларуского павильона на 53-й Венецианской биеннале в 2009 г., где был представлен полиптих из девяти графических листов – автономных художественных высказываний (включая «Ничога няма» и первую версию «Jerusalem»), позаботились об аргументации:

«Художественная практика Лунева в определенной мере герметична: образование метафорических связей, ассоциаций и образов не всегда прозрачны для зрителя. Его работы скорее могут быть описаны через понятия текучести, инвестиции, желания, потока. Многие из произведений художника не обладают открытой семантикой, помогающей их прочитывать. Психоаналитические словари гораздо ближе и плотнее могут ухватить суть произведений Лунева, который обращается ко многим феноменам, имеющим длинную историю интерпретаций в психоанализе: зеркалам, объектам привязанности и фетиша, непроговоренным желаниям и невнятной речи».

Робота Олексія Лунєва в Приморську

Называя эти работы «арканами», Лунев как будто отсылает к юнговскому отождествлению образов на картах Таро с «архетипическими идеями различного характера», с которыми «человек играет так же, как бессознательное, кажется, играет со своим содержимым».

Возвращение к одним и тем же словам-знакам Лунев объясняет методикой мультипля (многократно повторенная художественная единица), где мультиплицируются не только объекты, но и время. Таким изящным способом художник играет уже со своим «содержимым».

Техника исполнения – плотная штриховка графитным грифелем до создания почти осязаемого объема, иллюзии текстильной фактуры с металлической ниткой за счет сильного бликования, от давления грифеля бумага пошла волной, что также добавляет эффекта пластичности. Трудозатратно чрезвычайно. Свидетели благоговейно рассказывали о луневских графических галерах.

О текучести как феномене

«Текучесть» Лунева плавно подводит к теории жидкой модерности Зигмунта Баумана, в том числе, применительно к необходимости любого забронзовелого формата преодолевать собственную энтропию, обновляться, по-иному работать с ритуалами коммуникации внутри и вовне.

В 2018г. я заехала на 2-ю Триеннале искусства и архитектуры в Брюгге, целью которого было через интервенции художников и архитекторов подвинуть статус самодовлеющего в своей «юнескости» заповедника Средневековья в сторону дефиниций modern и trendy.

Кураторы триеннале предложили концепцию «Жидкий город» (Liquid city), отдавая дань двум феноменам: текучести среды в виде многочисленных каналов, прорезающих город, и понятию liquid modernity Баумана. «Размывание границ, текучесть и проницаемость мира, его сверхдинамичная изменчивость, неопределенность, вызванная сумасшедшими скоростями, и провоцирующая страх перед будущим: мы живем в обществе без цели, без устойчивых ориентиров, без крепких социальных связей. Изменение — единственное постоянство, а неопределенность – единственная уверенность». К слову, идею обратиться к концепциям Баумана выдвинул мэр Брюгге Ренаат Ландуит.

В этом контексте новый номадизм девальвирует идею пространства и приоритезирует время – как единственно ценную валюту сегодняшнего дня. Ранее эволюция двигалась оседлыми этносами, символизирующими стабильность, сегодняшние «цивилизаторы» – высокомобильные номады, а избыточная оседлость рассматривается как путь к деградации. В «жидкой» современности побеждают те, кто «наиболее неуловим и свободен передвигаться без предупреждения».

Это ли не лучшая иллюстрация мысли Пруста – «Места, которые мы знали, существуют лишь на карте, нарисованной нашим воображением, куда мы помещаем их для большего удобства»…

«Текучесть» — метафора и урбанистического динамизма в том числе, когда в городе-артефакте расставляют в качестве урбан-буйков современные инсталляции. С Приморском, по большому счету, та же тема. И там, и там – амбиция растормошить спящую красавицу. Важна последовательность и в этом году 3-я триеннале с темой «Травмы» снова тряхнула Брюгге. Представьте, если вторжения такого рода в Приморск станут регулярными – это не может не генерировать сдвиги в мышлении, не стать «дискурсообразующим».

Идея подобных интервенций возникла у постоянного участника Бирючего Виктора Покиданца, чей визуально яркий проект «Пінг-понг time» – теннисные ракетки с прорезанными в них символами, из галерейного может легко перерасти в public art:

«Я, до речі, тільки недавно узнав, що пінг-понг і настільний теніс – різні речі. Пінг-понг – на утримування м’ячика на столі. А настільний – лупиш, щоб опонент його не взяв. Відпінгпонгнювати одне від одного – вухо, мозок, яйце, стульчак, вогонь або меч. Ці форми – досить монументальні. Маємо такі маленькі скульптурні прототипи великих вуличних скульптур, ідеальних для публічних просторів. Щоб надати більшого драматизму і навіть сенсів, треба їх прорізати – най думають, що ці символи несуть у собі. Драматизм, якого мене недавно навчили задля більшого ефекту, тут все детермінує. Втім, це не про кров та кістки, це про діалог з глядачем».

Робота Віктора Покиданця в Приморському БК

Надо сказать, Виктор активно «резался» в пинг-понг все дни резиденции, не художественным жестом, а делом доказывая мастерство сбалансированного диалога.

Иван Сауткин, режиссер, создавший собственную резиденцию в селе Жоведь на Черниговщине, рассматривает номадизм через призму децентрализации культуры:

«Как культурный децентрализатор, горящий этой идеей уже 15 лет, я как раз одобряю кочевание Бирючего. Меня это вдохновляет. Для художника, в принципе, очень важно постоянно менять парадигму, осваивать новое. Я на резиденции с первых дней, провел исследование этой территории, но не в плане исторических или фактических вещей, а на эмоциональном уровне. Начал с кладбища, потому что по отношению населения к своим мертвым можно судить о многом. Изучал людей, место в целом, делал видеозарисовки, набрасывал тексты.

Люди, которые живут в Ногайске, очень сильно зафиксированы в прошлом. И личное, и общественное развитие остановилось где-то в 91-м. Следы этой остановки видны абсолютно во всем. Если говорить о Ногайске как заповеднике, нужно признать, что 90% Украины – это заповедник. Представьте себе современную галерею, «белый куб», который придает ценность всему, что в нем экспонируется. А здешний интерьер, напротив, все обесценивает. Мне эта конфликтная ситуация страшно нравится. Безвкусие и нищета, помноженные на попытки имитации осовременивания. Даже открытие выставки – сумасшедшая компиляция хорошей музыки и пластиковых стаканчиков. В итоге планирую сделать арт-видео для показа результатов симпозиума в Киеве, будет также много текстов, иллюстраций к ним, фотографий, фиксация людей в прошлом, живущих в настоящем, эту растерянность людей, отчасти даже обезумевших. Как можно, находясь в настоящем, жить в прошлом? Это психоз, разрыв с действительностью. Если симпозиум здесь задержится еще на пару сезонов, можно говорить о расширении сети маленьких культурных кластеров. Когда я купил дом в Жоведе, местным жителям было стыдно произносить название их села. Сейчас, когда у нас все активно движется, они это название произносят  гордостью – загуглишь Жоведь и сразу выпадает немалое количество ссылок на культурные события. Так и с Ногайском-Приморском – если история продолжится, они будут ассоциироваться не только с урбанистической катастрофой или кладбищем любого времени».

Юрий Коваль обозначил отказ от «оседлости» как выход из зоны комфорта, отражая истинный драматизм этого процесса через телесное напряжение в своей работе «Проявлення»: «Кажуть, вийти з зони комфорту дуже корисно. От і вийшли. Час не може бути втраченим, щоб там не траплялося, це певний досвід. Кожного разу ми після якихось пауз перенароджуємося, ми не є потягом, що рухається без зупинок. Робота, створена тут, рефлексує цю тему на прикладі стосунків: це пара, де одна персона тікає від іншої, аби уникнути небажаного контакту, вони ніби зупиняють один одного через цю боротьбу, витрачають на неї час, але ж і народжуються наново, продовжуючи стосунки в іншому вимірі».

Опыт обнуления

Алексей Сай показал, как можно работать с темпоральностью в чисто техническом плане: «Прямой связи с заявленной темой нет, да и нельзя приближаться так точно. Нужно дать человеку пищу для размышлений, стоя немножко в стороне. Но если говорить о потерянном времени, я иногда занимаюсь ненужными даже мне практиками, позволяя себе быть неэффективным, непродуктивным, обнуляясь. Моя серия из трёх полотен задумывалась как жанровая картинка, что-то вроде зимнего пейзажа. С помощью техники, которая «делала» саму себя – я просто вставил кисточку в шуруповерт, чтобы убыстрить процесс. Ручной способ отнял бы гораздо больше времени. В этом смысле, тема симпозиума себя как раз проявила. Это отступления от какой-то устаканенной темы. Локация (ДК) тоже говорит о времени через свои оформительские слои. Работы на скотче, на полу – в духе помещения с хорошо сохранившимся антуражем: эти кошмарные пластиковые растения, стандартное, формализованное общественное пространство маленького городка, где была пустота. И вдруг сюда заходит современное искусство и все поломалось. Это забавно».

«На полу» — это о напольной инсталляции «проспать или не проспать» Ильи Исупова, из камки и склеенной бумаги, об которую «спотыкались» все зрители – настолько масштабно и рельефно она проявила себя в пространстве ДК. Очень близкое мне «прочтение» темы:

«Это, в каком-то смысле, том, чтобы проспать тяжелые времена. Проект сцеплен с разными идеями, которые я хотел реализовать, и, прежде всего, с географией снов – когда ты попадаешь в какие-то места, которые существуют только там, но они обозначен какими-то метками. Плюс ты иногда думаешь, зачем тебе все эти новости, это мир, вся эта ерунда, у тебя сложный период, дети выросли, не знаешь, куда двигаться дальше… Тогда хотя бы научиться спать. Это история о мотивации, о стимулах. Лежишь в кровати, ворочаешься, снятся странные, угрюмые сны, ты в этом сновидческом плену, трудно встать и побежать куда-то. Насколько работа цепляла людей, вопрос второй. Главное – выразить то, что тревожит тебя. А ДК – это отлично, музыка 80-х, пацики на гитарах… При этом все чистенько-аккуратненько, мусорников больше на сто метров, чем в Киеве.

Робота Іллі Ісупова в Приморському БК

Я на Бирючем был в последний раз года четыре назад. Я не часто езжу на резиденцию и для меня не ощутимы особо резкие перемены – ну, старые друзья, ну, новые люди. Конец сезона, пусто, тихо, ты тоже можешь выдохнуть, никто никому ничего не должен в новой компании, тебя никто прессует – можешь не делать, если не идет. Именно поэтому хочется что-то сделать».

Отпав от Пруста в самом начале пути, им же и завершим эти дни: «Воскресение от сна — после благотворного умопомешательства, какое представляет собою сон, – по существу мало чем отличается от того, что происходит с нами, когда мы вспоминаем имя, стих, забытый напев. И, быть может, воскресение души после смерти есть не что иное, как проявление памяти».

Примечания:

1. _{Приазовье – действительно, ногайская земля. С XVI по XVIII век ногайцы свободно кочевали приазовскими степями, формально подчиняясь Крымскому хану, неформально занимая его земли. Они оставили огромный культурный пласт перед аннексией в 1783 г. Российской империей Крыма. История Приморска полна неожиданных и странных скачков. Собственно, с ногайцами он почти и не связан. Империя создавала здесь некие новые резервации с поселениями ногайцев, но эти новые условия существования, конечно же, их не удовлетворяли.}

_{В 1800 г. граф Василий Орлов-Денисов основал здесь селение Обиточное на пожалованных казной землях. В 1807 г. он переселил в него своих крепостных из Курской, Калужской и Владимировской губерний. Здесь же имел свое имение граф Де-Мезон, которого в 1808 г. назначают начальником ногайских окрестных поселений, и потому их неформальным админцентром становится Обиточное. В те времена здесь продолжали еще жить 24 ногайских семьи. В 1813–1814 гг. за казенный счет даже выстроили храм Святой Троицы для повышения статусности поселения. В 1817 г. генерал-губернатору Новороссийского края герцогу Ришелье приходит идея основания в центральной части северного Приазовья морского порта, и он ухватывается за Обиточное. Но место это требовало слишком больших вложений для портового обустройства, потому сошлись на целесообразности строительства вообще нового города вместе с портом на месте нынешнего Бердянска. Однако некоторую сумму уже вложили в Обиточное, и в 1821 г. ему дали статус города с переименованием в Ногайск. Однако число жителей его вряд ли превышало 3 тысячи. Основной его функцией было обслуживание почтового приазовского тракта, моста и постоялого двора, где действовал небольшой рынок. Максимума по населению городок достиг в 1993 г., когда его население достигло 14400 человек. Название Приморск он получил лишь в 1964 году.}

_{Из интересного. По инициативе и при непосредственном участии садовника Клерфона, который работал у графа Орлова-Денисова, в 1811 г. вдоль левого берега реки Обиточной был высажен большой сад фруктовых и декоративных деревьев. Вскоре он стал своеобразной школой садоводства для всей округи. Теперь это парк Юбилейный в долине реки Обиточной, и, выстроив пару новых пешеходных мостов с элементарным благоустройством, у парка просматриваются огромные перспективы в организации для курортников прекрасного места отдыха даже в зимнее время, когда от холодных морских ветров спасительным будет вот тот водораздельный холм.}

_{Брендом города должен быть ископаемый Южный слон (самое крупное хоботное животное, когда-либо существовавшее). В 1940 г. именно здесь, в береговых обнажениях был найден почти полный скелет Южного слона, что большая редкость. Во время оккупации немцы даже вывезли его в Германию, потом, правда, вернули, но уже в Зоологический музей Ленинграда.}

_{И о связи с Бирючим, который может обосноваться в Приморском надолго. Ногайск подарил миру сразу два известных художников – Афанасия Сластиона (1855-1933) и Саула Раскина (1878-1966).}